— Лавой, извини, мне нужно идти, — наконец перебила я сокрушавшуюся трубку.
Внезапно реальность обрушилась мне на голову, как огромный мешок с песком. Вокруг веселились люди. Они смеялись, говорили, и радовались, что долгие месяцы тяжелой работы наконец подошли к концу, что вечер удался, что впереди — вся жизнь.
Я выступала на стадионе в то время как Алекса — вечная соперница, девушка, которую я терпеть не могла и которую винила во всех своих бедах, просто человек, такой же, как и я — не хотела больше жить.
— Он сказал тебе, да? — Наконец спросил Керри.
— Вот почему мы так быстро ехали, — я слабо улыбнулась. — Спасибо, что не дал мне узнать утром.
Керри кивнул и, секунду поколебавшись, взял меня за руку.
Дверь в гримерку открылась, пропуская внутрь девушку с огромным букетом подсолнухов.
— Цветы для мисс Киллс, — громко крикнула она и, заметив нас с Керри, стала пробираться через расступавшуюся перед ней толпу. Я обожаю подсолнухи. Они всегда напоминают мне о Солнечном Городе, когда я далеко. И пахнут домом.
Приняв цветы, Керри засуетился в поисках подходящей посудины, а я просто смотрела. Подсолнухи были крупные, жёлтые и очень красивые. Я смотрела на них, и мне хотелось жить. Стянув тесную перчатку, я внимательно осмотрела грязный бинт. Рана саднила от пота и тесноты этой чёртовой перчатки. Я точно знала, что Алекса лежит в Южном Маунт Синае, там же, где и я совсем недавно.
— Как твоя рука, детка? — Спросил Керри, снова садясь рядом.
— Её нужно зашить, — тихо ответила я.
Зашитые раны (самая красивая девчонка на вечеринке)
Люди сходятся, люди расходятся, обижаются, плачут, радуются, смеются. Я чувствую себя каким-то эмоциональным банкротом среди них всех. Люди ходят на работу, разочаровываются, верят во что-то, влюбляются. А я? Тоже влюбляюсь. Всегда не в тех и всегда не вовремя. У людей есть цели, дружба, что-то, чему они отдаются без остатка. Люди живут. А я? Тоже живу, конечно. Или что-то вроде того.
Я не знаю, зачем приехала. Последние полчаса я порываюсь то завести машину и уехать, то открыть дверь и вынырнуть из прохлады салона в летнюю духоту залитой солнцем парковки. И наконец, всё же склоняюсь к последнему.
Мой улыбчивый доктор в круглых очках внимательно осмотрел рану, вколол лидокаин и наложил пять швов. Строго велев мне явиться через четыре дня, он уже собирался встать и уйти, когда я наконец решилась:
— Доктор Сандерс, подождите! — Я вскочила с места, готовая броситься в погоню, но мой лечащий врач и без этого покорно остановился в дверях.
— Мне нужно увидеться с Алексой Денвер, — выпалила я на одном дыхании.
Поправив очки, он внимательно посмотрел на меня:
— К мисс Денвер нельзя. Вас нет в списке людей, которых можно к ней пропустить.
Ну конечно, чёртов список и хренова охрана.
— Это касается только журналистов. А я её коллега, — я закатила глаза. Но, увидев, что доброго доктора этим не пронять, только ещё раз вздохнула, и сделала несчастное лицо:
— Мы дружим. Я хотела ехать сюда сразу как узнала, но мы вчера давали концерт, и я даже не успела поговорить с её менеджментом… — я запнулась, не зная, что ещё сказать чтобы пронять его, изо всех сил надеясь, что он не попросит позвонить её менеджеру прямо сейчас, и наконец добавила:
— Я должна увидеть её. Пожалуйста.
Доктор Сандерс только тяжело вздохнул, и не попросил. Мне крайне повезло, что он не в курсе нашей богатой личной жизни. Он провёл меня на «тот самый» охраняемый этаж, и мне не составило труда найти её палату. Гораздо сложнее было заставить себя толкнуть дверь и войти. Алекса лежала на больничной койке и смотрела в окно. Она выглядела настолько маленькой и беспомощной, что у меня сжалось сердце. Её лицо было серого цвета, а руки безжизненно лежали поверх покрывала. Она выглядела так, будто из неё разом выкачали всю жизнь. Алекса чуть повернула голову и смерила меня взглядом потухших глаз. И в её словах я не услышала неприязни. Будто ей было совершенно наплевать:
— А, это ты? Пришла добить меня? Давай, скажи, что мне силикон в голову ударил. Или что там ещё ты любишь обо мне говорить.
Я пожала плечами, и здоровой рукой пристроив увесистую коробку на её прикроватной тумбочке, не ответила, что примерно это обычно и люблю говорить:
— Вообще-то, я принесла тебе кексы. Шоколадные. С шоколадом внутри.
Она сморщила нос:
— Ненавижу шоколад.
— Не ври, только тем и занята, что его топчешь.
— Ничего подобного.
— Ага, расскажи мне. — Я закатила глаза.
Мы помолчали немного. Наконец, Алекса снова посмотрела на меня:
— Зачем?
— Ну, не могла же я вообще ничего не принести? — Я вскинула бровь.
— Зачем ты здесь, я имела в виду, — пожала она плечами.
Я скопировала её жест:
— А что, ты сильно занята?
Мы посмотрели друг на друга в упор, глаза в глаза. Алекса невесело усмехнулась:
— Хочешь поговорить о Ричи?
Не зная толком куда себя деть, я переставила коробку с кексами на стол перед ней, а затем присела на край кровати, и покачала головой:
— Нет, вообще-то хочу поговорить о тебе.
О себе она, очевидно, не хотела говорить. Алекса просто рассматривала меня — свежую, здоровую и красивую, с такой же головой набитой дерьмом, как и у неё. Её взгляд остановился на моей аккуратно забинтованной руке, а затем снова вернулся к лицу. Я только криво и невесело усмехнулась.
— Скажи, ты любила его? — Наконец спросила Алекса.
Я глубоко вздохнула. Что ж, поговорим о Ричи.
— У него талант влюблять в себя глупых женщин. — Я помолчала немного. — Конечно, любила. Вот только мне кажется, что пока мы с тобой дрались за глубокие чувства и переживания, Ричи стоял в очереди за мозгами.
Алекса усмехнулась, кивнула, и внезапно сильно заинтересовалась кексами. Стараясь не смотреть на меня, она сказала:
— Мне казалось, он любит тебя.
Я фыркнула:
— А мне казалось — тебя. Очевидно, мы обе ошибались.
Алекса вдруг подняла голову и, наверное, впервые за то время, что мы знакомы, по-настоящему улыбнулась мне. Устало и очень слабо, но это наверное не так уж важно. Она улыбалась, как будто не было вражды, соперничества и глубокой чистосердечной неприязни. Как будто мы только что познакомились, и она протягивала мне руку для крепкого пожатия. Как будто мы всё ещё могли понравиться друг другу. И я улыбнулась ей в ответ.
А потом мы вдруг начали говорить. Обо всём, о чём не решились бы сказать никому другому. Вспоминали то, о чём так сильно хотели забыть. Смеялись. Много смеялись. Алекса вытерла слёзы и снова хихикнула:
— Господи, нам определённо не стоило драться! Я как-то отстала от жизни в последние недели, об этом ещё говорят?
Я только развела руками, не вполне уверенная, что хочу ей говорить, что о драке все давно забыли и теперь говорят исключительно о её поисках смысла жизни. Наконец, пришлось пожать плечами:
— Иногда.
Алекса кивнула и вдруг стала серьёзной:
— Знаешь, он периодически называл меня Сладкой. Именно так я узнавала о том, что он снова был с тобой. — Она покачала головой, с интересом отковыривая шоколадную крошку от кекса. — На той тусовке перед церемонией он дважды назвал меня Каролиной, и я знала, что домой он увезёт тебя. А потом, уже на красной дорожке, я случайно увидела, как он на тебя смотрит. И это стало последней каплей. Не то, что я знала, что вы спите вместе, не тот цирк, который вы устроили на презентации с "Rusty Four", хоть это изрядно попортило мне кровь. А именно этот взгляд. Я просто впервые действительно увидела его лицо, когда он смотрел на тебя.
Я не стала спрашивать, как он смотрел — мне не хотелось знать. Но Алекса неумолимо продолжила:
— Красавчик смотрел так, будто ты была толстой, умильной пандой, жующей бамбук, и улыбался. Держал меня за руку, но на самом деле был в десятке метров от меня — рядом с тобой. А потом ты ещё эту чёртову статуэтку получила! Обошла его во всех номинациях, а он стоял и улыбался, как дурак! Гордился тобой. — Алекса снова покачала головой, так и не подняв на меня глаза. — И я не выдержала. Я так злилась, что меня уже не волновали ни камеры, ни масштабы скандала. Я так сильно тебя ненавидела в тот момент, Господи! За всю чисто человеческую обиду. За то, как больно мне было каждый хренов…
