спросила София Павловна, разливая уже третий графинчик. — Больше всего я боялась, что Павлушу окрутит какая-то инфантильная охотница за приданым. А зрелая самостоятельная женщина, тем более с такими… (она посмотрела на Танькину грудь) глазами — это же замечательно!
— Мама! — расчувствовалась Танька и полезла обниматься. София Павловна не отстранилась, но и не поддержала объятий.
— Теперь, наконец-то, я смогу съездить отдохнуть, — мечтательно произнесла она. — Есть на кого оставить Павлушу.
— Кула это? — удивился ПалЮрич.
— Ты удивишься, сынок, но я всегда хотела побывать в Турции. Меня очень привлекает восточный колорит.
Павлуша обалдел, а Танька восхищенно поддержала хозяйку:
— Вот это по-нашему! Жгите, София Павловна! В смысле, езжайте на все четыре сто… то есть счастливого полета! Главное, возвращайтесь к новому году, как раз к свадьбе.
— Как к свадьбе? Так быстро? — изумилась свекровь.
— Куй железо, не отходя от кассы! — подмигнула Танька. — Чего два раза тратиться? Сразу и то, и другое устроим! К тому же, свадьба у елки — так романтично!
— Хотя, соглашусь, — поддакнула бабуля. — Мне импонирует ваша практичность и решительность. Это то, чего никогда не доставало моему сыну.
— Вы знаете, я никогда не замечала, чтобы ему чего-то недоставало. — задумчиво скосилась Танька на ПалЮрича. — Огласите весь список, пожалуйста!
София Павловна замахала руками, что означало, что она пас.
Все засмеялись, и окончательно примирились друг с другом.
Возвращаясь домой, я предвкушала хороший вечер в приятной компании. И, увидев знакомый автомобиль у подъезда, даже обрадовалась.
Маргариты не было в машине. Игорь, как всегда, монументальный, человек-робот, сдержанно поздоровался.
— Поедем снова куда-то? — весело спросила я.
— Не сегодня, — вежливо ответил он. — Пока что просто поручено передать вам.
Почему-то дрогнуло внутри. Он протянул мне письмо в конверте. Тонкий помятый конверт без подписи. Незакленный.
«Читали, наверное», — мелькнула мысль. Открыла, узнала почерк Санька.
Не знаю, почему, но испортилось настроение. Еще не читала, но чувствовала, что держу в руках нечто тяжелое, как камень. Захотелось выбросить, но что-то удержало.
Вдруг появилось противное предчувствие. Во рту пересохло, губы стали солеными.
— Он… жив? — спросила внезапно осипшим голосом.
Игорь молча покачал головой.
Мои два лестничных пролета показались просто бесконечными. На деревянных ногах я шла, тяжело держась за перила, и молила Бога, Вселенную, космос, кого угодно: пусть меня сегодня все оставят в покое. Любимые, родные люди, не звоните мне сегодня, и не приходите, пожалуйста.
Потому не стала включать свет, закрыла замок на два оборота, прямо в пальто и в сапогах прошла в кухню. Положила письмо на стол, жадно напилась из носика чайника. Подошла к окну, встала за шторой, смотрела, как кружатся легкие снежинки в желтом свете фонаря, и ни о чем не думала. Что-то больно кололо в груди, горле, потом глазах. И потекли горячие струйки по щекам. Я их даже не вытирала.
Казалось бы, зачем я плачу? О ком? О том, кто для меня давно был прошлым, бывшим, воспоминанием, привидением… И чужим, чужим, чужим! Не мой! Муж другой женщины, отец других детей. Преступник. Убийца. Вор.
А слезы все лились. И перед глазами — он, молодой, с копной золотых волос, непослушными вихрами. В белой рубашке, расстегнутой до груди. Загорелое тело, упругое, мускулистое. Он смеется, белозубо, искренне, запрокидывая голову, и в уголках глаз собираются лучики. Плещет на меня водой, блестящие брызги сверкают в воздухе, попадают на руки, лицо, но мне не холодно. Приятно. Смеюсь и плещусь в ответ. Он подбегает, зачерпывая воду ногами, хватает меня, жарко целует.
— Майюшка, Маюля! Цветочек мой майский! Любимая!
И зацеловывает всю, лицо, шею, плечи. Дрожит. Не от холода, от страсти. Как мне нравится его дрожь! Она будто кричит: это ты, такая как есть, вызвала меня! Ты — особенная! Необыкновенная! Тебя хотят! Тебя любят!
И целую в ответ. Единственный мой. Любимый. Настоящий. Родной. Половинка моя. Навсегда.
И вот теперь это письмо — все, что осталось от него. Зачем написал? О чем?
Взяла осторожно, развернула мятый конверт, достала письмо. Два листочка из тетради в клетку. Почерк неровный, но точно его.
«Привет, Майка. Не знаю, захочешь ли прочесть, после всего того, что я натворил. Но, видно, дела мои совсем плохи, раз потянуло исповедоваться. Если выживу, то порву, а может, и нет.
Я тут много чего передумал. Хреново так, что уже побыстрее бы на тот свет, хоть не мучиться. Жалею, что не сдох сразу. Что не добили — понятно, наказать хотели. Даже подлечили, не бросили догнивать на тюремной койке. Нет, врачей не виню, ментов тоже. Вообще, никого не виню, кроме себя. Прожил как собака. А что помру рано — так это еще бабка говорила, она как-то видела. Зря не послушал ее. Думал, что самый умный, оказалось, дурак. Все, что было — хрень полная, ничего не скопил, не заработал. Вечно мало было, думал, вот-вот вылезу из говна. Обидно было, почему другие могут, а я нет? На пустом месте ведь бабло поднимали. Все мои кореша тачки меняли, хаты. А я за что ни возьмусь — все в труху. Столько денег потерял, то одно начну, то другое. Ставки делал, во всякие мутные аферы вливался. Короче, лох я, что скажешь. Теперь уже незачем врать самому себе.
Так что, повезло тебе, когда я ушел. Хотя тогда и думал, что это первый мой джек-пот. А оказалось, что это и была удавка, которая затягивалась все туже и туже с годами.
Я ведь тогда, в баре, когда тебя встретил, это и понял. Увидел тебя, ты такая счастливая там была, красивая. Фигура в порядке, тростиночка. И все в твоей жизни хорошо без меня. Одета шикарно, еще красивее, чем была. Веселая, поешь. Друзья вокруг. Работа стабильная. А у меня все плохо. Еще и отшила меня сходу. Зло взяло. Не имела ты права быть без меня счастливой. Говорила же, что жизни не будет. А сама живешь. Не писала, не звонила, даже не поинтересовалась все это время, как я. Я не писал, не приходил, потому что не хотелось приходить говном. Хотелось на белом мерседесе приехать, бросить тебе пачку баксов под ноги — вот, делюсь. На дочку.
Крепко сидела у меня эта мечта. В деталях представлял. Какая машина, какой костюм. Да только никак не сбывалось. Дома ругань бесконечная, хоть не ходи совсем. Дети долбодятлы оба, как не родные. Впрочем, и такие мысли были. Марина в монашки не записывалась. Стерва.
Мать моя, когда мы с тобой развелись, радовалась. Говорила, что
