Одна из частушек, пропетая хозяйкой дома, почему-то особенно заинтересовала Пола. Он попросил повторить, и Вера охотно продекламировала:
Ой ты, доля, моя доля,
Горемычная моя.
Не сама с дружком рассталась,
Мать-земля нас развела.
— Что это значит? — от напряжения его лоб покрылся "галочками". — Почему земля развела? Он уехал?
— Это о смерти, — пояснила я. — Он умер.
Пол издал свое: "О!" и надолго задумался.
На прощание каждая из старушек облобызала и меня, и Пола.
Все в голос желали нам счастья и "чтоб семеро по лавкам!" А Пол, будто захмелевший от их поцелуев, все обнимал меня и кричал, как хвастливый русский мужик: "Это моя жена! Смотрите, какая у меня жена!" А потом увлек в поле и зацеловал до того, что я чуть не задохнулась.
От обилия впечатлений, непомерно сытного обеда и травяного духа, который густо колыхался в лучах такого же уставшего, как мы, солнца, Пола сморило, и он уснул, горячо дыша мне в плечо. Я старалась не шевелиться и смотрела на облака. Но мне было лень выискивать в них образы. От синевы резало глаза и выступали слезы.
— Вот ты уже и плачешь, а ведь еще и замуж не вышла…
Я подскочила, едва не задев Пола. Режиссер сидел, раскинув длинные ноги и навалившись спиной на медового цвета стог. Соломины топорщились, как иглы рыжего ежа, спрятавшегося внутри. На Режиссере, как всегда, были темные очки, а на лицо падала густая тень, хотя он сидел против солнца. Каштановые волны волос задорно искрились, Режиссер улыбался, отгоняя мух, и, казалось, олицетворял собой Беззаботность. Рубашка на нем была голубая и такая же блестящая, как небо.
— Что тебе надо? — дерзко спросила я. Но, посмотрев на спящего Пола, понизила голос. — Я надеялась, что ты отстал от меня.
— Да что ты! — беспечно воскликнул он. — Наш фильм еще не закончен.
— Я больше не буду у тебя сниматься.
Режиссер разочарованно протянул:
— Почему?
— Да как же ты можешь спрашивать?! Есть в тебе хоть что-то человеческое? Ты же едва не сделал меня наркоманкой!
— А, это… Тебе же было так весело!
— Я не хочу такого веселья.
— Ты хочешь тридцать лет серых будней со старым, толстым мужем?
Я с ужасом взглянула на Пола, но он не проснулся. Режиссеру я холодно сказала:
— Он не старый и не толстый. Если ты не уберешься отсюда, я разбужу его, тогда посмотрим…
"А справится ли с ним Пол? — усомнилась я, но не подала вида. — Все-таки Режиссер лет на двадцать моложе…"
Но он подумал не об этом.
— Твой друг не проснется.
— Как это — не проснется?! — похолодела я.
— Пока я здесь, он не проснется.
— Ты что, гипнотизируешь его?
— Можешь считать и так. Ты идешь? Я не могу так долго ждать.
Я совсем растерялась:
— Так ты снимаешь где-то рядом?
— Да прямо здесь! — легко отозвался он.
— А как же Пол?
— Хочешь, он будет спать до твоего возвращения?
— Ну хорошо… Ой нет! Я не знаю…
Режиссер благодушно сказал:
— Пусть поспит. Он устал за эти дни. Сон пойдет ему на пользу.
— Что это ты так заботишься о нем?
Не ответив, он поднялся, как обычно, без малейших усилий, словно в нем и веса-то не было, и взял меня за руку.
— Пойдем, это будет забавно. Сегодня я снимаю праздник. Самый заводной славянский праздник — день Ивана Купалы.
— Откуда ты знаешь славянские праздники, Режиссер? Я думала, что ты не отсюда родом. По-моему, ты сам говорил.
— Меня всегда привлекала Россия, — как-то очень знакомо ответил он.
— А какое отношение имеет Иван Купала к уличным воришкам?
Сбить Режиссера с толку было невозможно. У него на все оказывался заготовлен ответ.
— Самое прямое. Человек, совершающий преступление, идет против Бога, и тем самым приближается к язычникам. У них-то не было даже понятия о грехе.
— Не может быть!
— Какие-то моральные нормы, конечно, были, — согласился Режиссер. — Но, опять же, у каждого племени свои. Им даже ничего не стоило умертвить новорожденную дочь, если в семье уже было несколько детей. Ваша, женская, жизнь никогда ничего не стоила.
Я сказала — больше для себя;
— Существовали еще амазонки…
Он пренебрежительно отозвался:
— Ну, у тебя-то с ними ничего общего.
— Слава Богу…
— Пойдем же, — позвал Режиссер. — Будет весело.
Но я удержала его за руку и настойчиво потребовала:
— Только никаких наркотиков, обещай мне! Теперь нельзя. Я хочу родить ребенка.
— О ужас! — возопил он, хватаясь за голову. — Мало тебе этого старого тюфяка на шее, так ты собралась еще и ребенка на себя повесить?! Так ты не станешь "звездой"!
Я неуверенно пробормотала, стараясь не глядеть на него:
— Знаешь, Режиссер, по-моему, я не хочу быть актрисой.
— А по-моему, хочешь, — заявил он. — Только опять боишься. Я никак не отучу тебя от страха. Ты такая естественная, тебе суждено быть актрисой.
— Да разве актриса не должна в первую очередь уметь притворяться?
Он высокомерно напомнил:
— Не в моем фильме.
— У тебя все, не как у людей.
Мою иронию он с легкостью пропустил мимо ушей и вдруг рванул меня за руку:
— Побежали!
И мы помчались по полю, как в тот безумный день, когда веселье вывернуло меня наизнанку. Ветер, бьющий в лицо, усиливался с каждой секундой, будто норовил удержать. И если б не Режиссер, который крепко сжимал мою руку, то меня уже отнесло бы назад к Полу.
Наконец я выбилась из сил и крикнула:
— Давай помедленнее…
— Не разочаровывай меня! — одернул Режиссер. — Какой смысл плестись по жизни? Лучше уж сразу в петлю. Мы должны мчаться по ней галопом. Как тогда, помнишь?
— На ворованных лошадях?
Мой выпад он оставил без внимания, но темп все же сбавил, и мне стало легче дышать. Не глядя друг на друга, мы добрались до крутого, стянутого узловатыми корнями берега. Замерев у самого края, Режиссер подставил ветру лицо и с наслаждением произнес:
— Высота, скорость, стихия… Что может быть лучше?
— Любовь лучше, — убежденно сказала я и тут же поняла, что сейчас он начнет смеяться, и мне не удастся его переубедить.
— Любовь? — протянул Режиссер. — Это ты не похоть ли этого старичка имеешь в виду?
Я так и взвизгнула:
— Это не похоть!
— А что? Вы же с ним из постели не вылезаете…
— Это не похоть.
— Будь по-твоему, — неожиданно сдался он, чем окончательно загнал меня в тупик.
Обернувшись, он поманил меня с безгрешной улыбкой:
— Подойди. Взгляни вниз… Высоты ведь ты уже не боишься?
