- Вот вы и дома, Алиса Степановна, - Кистаев шепчет, я на него по-прежнему не смотрю.
Во все глаза разглядываю дом, где когда-то провела столько счастливых дней. Забавно еще вот что: когда-то это место подсвечивало солнце, а теперь стало таким заброшенным. Серым. И фасад потрепало время, и участок, ворота, мои воспоминания… они вдруг предстают картинками с истлевшими краями. Когда-то мне было здесь хорошо, и я благодарна за эти минуты. Всегда буду. Детство мое, как ни крути, счастливым было, но теперь…Что-то изменилось. Я здесь чужая, и дом чужой. Он изменился.
- Мой отец здесь? - тихо спрашиваю, Кистаев усмехается.
- То, что от него осталось.
Дверь с моей стороны открывается, и меня грубо достают из салона, как какую-то куклу. Неприятно. Я давно не позволяю относиться к себе как к объекту неживому, а раньше, помню, делала это постоянно. И для отца, для мамы, для Олега…
Кажется, я действительно изменилась, особенно ярко это понимаю, когда вырываю руку и гордо задираю нос.
- Сама пойду, не трогай меня, головорез чертов.
Слышу смешок головореза, да и Кистаева, но взглядом не удостаиваю — много чести!
Иду. Страшно, а все равно иду. По-настоящему жутко мне становится, когда я захожу в прихожую, и в нос ударяет резкий запах лекарств. Смертельный, фатальный, «последний». По спине бежит еще одна порция колючих мурашек, а сама я проглатываю густую слюну и делаю шаг к широким двустворчатым дверям. За ними пищит аппарат.
Пи-пи-пи…
Мне не нужно спрашивать, чтобы знать: папа жив. Или то, что от него осталось.
Он там.
Требуется еще пара мгновений, чтобы снова стать сильной и толкнуть тяжелые, будто в миг ставшие гранитными, створки. Когда-то светлая, богатая гостиная теперь не имеет ничего общего с прошлым. Шторы завешаны тяжелыми гардинами, вещей нет. В полукруглой части огромной комнаты, где раньше стоял большой стол, теперь миллион аппаратов и кровать. А на ней мужчина…
Нет, я бы его никогда не узнала, от отца действительно мало что осталось. Высохший, серый, жалкий…Когда-то он дышал жизнью, как дракон огнем, а теперь — скелет, обтянутый кожей. Слабый… черт, какой же он слабый.
Замечаю, как слезы скатываются с глаз, лишь когда они ударяются и разбиваются о кожу моих рук. Господи, что же с тобой стало, папа?..
- Степа-а-а-а… - тянет Кистаев, и я вздрагиваю.
Совсем забыла о том, что он здесь есть. Что здесь в принципе кто-то есть, но мне кладут руку на шею и тащат в сторону постели. Уже не спрашивают — именно тащат, я ведь ловлю ступор внутренний. Тяжело это, несмотря ни на что, видеть своего отца в таком состоянии. И каким надо быть ублюдком, чтобы держать больного человека в заложниках?! Твою мать!
Меня силой сажают на стул рядом с постелью, а Кистаев гаркает.
- Степа!
Я снова вздрагиваю, и внутри разбивается что-то, когда я вижу, как он грубо стучит ему по щекам. Чтоб ты сдох! Клянусь, я впервые в жизни желаю кому-то сдохнуть — но сейчас! Это просто ничтожно!
Хочется прорычать что-то типа: не трогай его, козел! Но не выходит: папа медленно открывает глаза, а мне хочется рыдать навзрыд. Я ведь вижу, как ему сложно сделать даже это.
- Смотри, кого я тебе привел!
Он также грубо поворачивает его голову, а я жмусь. Мечтаю, чтобы он меня не узнал… но папа, пусть слабый, пусть измученный болезнью, узнает. И в его глазах я вижу страх.
- А ты говорил, что я вру! Не врал, как видишь. Ну, что ты теперь скажешь?!
Я скажу: если ты сдохнешь, я не буду жалеть.
Олег; пять лет назад
- …То есть ее отец заставил тебя жениться?
Я киваю пару раз, но в глаза Олесе не смотрю. Чувствую себя дико неловко в этом кабинете. Впервые у психолога, а первый раз, как известно, самый сложный. И болезненный. Она мне освободила целый день, так что я успеваю рассказать много. Почему решил? Слова ее из головы не выходили: пока ты жрешь себя ложками, ничего не изменится. Я во всю эту муть никогда не верил. Не принято в нашем обществе верить во всякое такое. Психолог равно сумасшествие. Спроси у кого хочешь с моей окраины, у виска разве что покрутят. Я и сам бы пару лет назад покрутил, но… Я так устал скучать…
Если я хочу вернуться обратно — не могу сейчас, какой я есть, совесть не позволяет. Я хочу вырасти, хочу избавиться от своих демонов, прежде чем позволю себе даже взглядом коснуться Алисы. Работа, преодоления всех моих стоп-сигналов, дискомфорта, боли — она этого стоит. Если я и решусь когда-нибудь, только кем-то достойным...
Мне нужно разобраться в себе, чтобы больше не допускать ошибок.
- Я должен был защитить Серегу.
- Должен был. Очень интересная формулировка.
Смотрю на нее и глупо моргаю. Что в ней такого? Олеся в ответ мягко улыбается — понятно, не так что-то ляпнул.
- Неправильно сказал?
- Не бывает "правильного" и "неправильного", Олег. Это не точные науки. Ты сказал, как умеешь и знаешь.
- Судя по твоему выражению лица, я знаю мало?
- Ты не очень умеешь распознавать чувства. Даже свои собственные. Боишься ошибиться?
- Все этого боятся. Ты по одному словосочетанию поняла?
- Нет, просто это очень бросается в глаза. Ты, как человек военный, от чувств стараешься держаться подальше. Ты их плохо понимаешь.
- Ну... это не секрет.
- Хочешь узнать секрет?
- Хочу узнать, что ты поняла.
- Хорошо. Взрослые с похожим детством часто говорят, что они должны защищать. Неважно кого: мать, бабушку, сестру… иногда у таких людей вырабатывается прочный рефлекс на уровне с потребностью дышать — защищать того, кого они привыкли, потому что они должны.
- Если бы я его не защищал, отец забил бы до смерти.
- Животный страх и адреналин отличная почва для прорастания такого вот рефлекса. Люди просто не знают, как по-другому жить, и они готовы совершить любую глупость.
- Хочешь сказать, что я не виноват?! - рычу, - Еще как!
- Я не говорю, что ты не виноват. Лишь то, что у тебя психика нездоровая.
- Спасибо. То есть я псих?!
- Я не люблю это слово, и нет — это не значит, что ты псих. Просто у таких людей иное видение мира. Для тебя выживание стоит на первой строчке и даже не твое собственное, а брата. Потому что так надо.
Снова по-глупому моргаю, но лишь потому что действительно ведь так. Я себя никогда не спрашивал, а хочу ли я этого? Просто шел. Потому что так надо было. Потому что меня не жалко, "если что".
- Ты говоришь, что Алиса — светлый человек.
- Абсолютно, - хрипло подтверждаю, она снова слегка улыбается.
- Почему тогда ты с ней не поговорил?
- Я не мог ей верить.
- Знаешь, почему?
- Она могла оказаться капризной принцессой, как все вокруг говорили.
- И потому что доверию учат родители. Так уж вышло, Олег, что ты с самого детства не мог доверять даже самым близким людям. Не зря же говорят, что все идет из детства. Оно определяет нас, направляет, дает установки. Твои установки были далеки от морали, тебе бы выжить — и хорошо.
- Это меня разве оправдывает?
- Объясняет многое, но ты ведь сам тянулся к другой жизни. Ты не пьешь…
- Пил. Я очень много пил вначале нашего брака.
- Но ты больше не пьешь.
- Не пью.
- Почему?
Молчу. Олеся кивает.
- Не спеши. Дай себе подумать.
Я вспоминаю то пятно на комоде, хмурюсь, уставившись в пол. Почему? Из-за пятна? Глупо как-то… но другого ответа у меня нет.
- Я оставил пятно на ее комоде.
- Пятно?
- Куртка была грязной, и я протерся… короче испачкал мебель, которую она очень ждала, а на утро его уже не было. Тогда я решил, что раз мужем нормальным быть не могу и дать ей того, что она заслуживала, не могу — хотя бы перестану пить.
- Ты хотел уважать ее труд.
Наверно.
Слегка киваю, Олеся тихо говорит.
- Это называется совесть, Олег. Тебе было стыдно за то, что ты делаешь, за то, что ты ее разочаровываешь. Ты не хотел, чтобы ей было больно…
