— Все-таки, дорогой Гай…
— А что ты скажешь в таком случае о Франции?
— О Франции?
— Ну да, о тех француженках, о которых читают в романах, пишут исторические исследования, упоминают даже в школьных учебниках? Вспомни мадам Помпадур, мадам Ментенон, мадам Дю Барри. Они принимали участие во всех политических делах своего времени, и все считались с ними! А кто они такие? Простые куртизанки! Неужели ты думаешь, что поскольку у них были пудреные парики, фижмы и мушки…
Матово-бледные щеки Магнолии покрыл легкий румянец. То была краска негодования. Она была очень неопытной, но отнюдь не глупой женщиной. Последние месяцы многому научили ее. К тому же она, как оказалось, не совсем еще забыла историю, которую ей так старательно вдалбливала Парти Энн.
— Хетти — самая обыкновенная кокотка, Гай. Ни парик, ни фижмы, ни мушки — ничто не сделало бы ее кем-то иным. Она такая же Дю Барри, как твой Хинки Динк — Мазарини.
Равенелю доставляло какое-то странное удовольствие раскрывать своей молодой жене дурные стороны жизни.
Но дурное не шокировало ее. Сталкиваясь с ним, она испытывала лишь удивление и легкий испуг. Перед мысленным взором Магнолии вырастала в таких случаях суровая фигура Партиньи Энн Хоукс, казалось даже, что она видит недовольные глаза матери. В самом деле, что бы сказала Парти Энн при виде всех этих людей, мелькавших перед Магнолией, словно тени на экране, — при виде Хетти Чилсон, Тома Хеггерти, Майка Макдональда, «принца» Варнеля, Джеффи Хенкинса? Как ей было ни грустно, Магнолия все же не могла удержаться от улыбки при мысли о том, в каких выражениях высказалась бы об этих людях Партинья. В словаре миссис Хоукс отсутствовали термины, обозначающие нюансы. Она вообще не признавала полутонов. Девка — так девка. Мошенник — так мошенник.
С болью и нежностью вспоминала Магнолия отца. Вот кто бы чувствовал себя хорошо в Чикаго и позабавился бы всласть! Его блестящие черные глаза не упустили бы ни одной детали, а подвижная маленькая фигурка так и мелькала бы по узкому и мрачному переулку, между Вашингтонским парком и Медисон-стрит, известным под названием «Аллеи игроков». Он с удовольствием сыграл бы партию в фаро, оценил бы по достоинству каждую хорошенькую женщину, побывал бы в кабаре Сэма Джека, и, уж конечно, в театре Хуллея. Ничто из жизни Чикаго не ускользнуло бы от зорких глаз маленького капитана, и ничто дурное не пристало бы к нему.
— Интересуйся всем, Нолли, — говорил он в добрые дни, когда Парти запрещала Магнолии болтаться по берегу. — Не верь людям, которые говорят, что надо прятаться от скверных сторон жизни. Это величайшая ложь. Зорко присматривайся ко всему, не бойся ничего и будь верна себе. Тогда ничто не запятнает тебя. Если даже ты увидишь что-нибудь нехорошее, что за беда! Убедившись в том, что это действительно дурно, ты отвернешься!
В течение всей своей жизни Магнолия следовала этому совету.
Главной причиной их разорения был, разумеется, фараон, самая модная игра того времени. Равенель страстно увлекался ею. Играл он, конечно, не у Джорджа Хенкинса — там играли по маленькой, — а у Джеффи Хенкинса и Майка Макдональда. Фараон был для Равенеля больше чем игрой, он был для него профессией, наукой, искусством, дамой его сердца. Кроме страсти к картам, у Равенеля, к сожалению, не было пороков. К сожалению потому, что ничто, кроме карт, не могло увлечь его. Он редко и умеренно пил, мало курил, притом исключительно легкие сигареты, аппетит у него был небольшой, вещами он почти не дорожил.
Ни Гайлорд, ни Магнолия не ожидали, что деньгам придет конец. Они вовсе не беспокоились о деньгах. Обоим казалось, что их так много, что они никогда не переведутся. На той недельке их можно будет вложить в какое-нибудь надежное предприятие! У Равенеля много деловых связей. Он слышал об одном чрезвычайно выгодном деле. Но сейчас неблагоприятный момент для того, чтобы вступить в него. Надо ждать подходящей минуты. Когда эта волшебная минута настанет, некто немедленно сообщит об этом. А пока что — не пойти ли поиграть в фаро! А пока что — роскошные комнаты гостиницы, устланные толстыми мягкими коврами, широкая удобная кровать, блюда, специально приготовленные для мистера и миссис Равенель. Джентльмены во фраках, стоявшие у театральных касс Хуллея, Маквикерса или Оперного театра, приветствовали Гайлорда словами «добрый вечер, мистер Равенель». Главные приказчики Манделя и других лучших магазинов Чикаго рассыпались в любезностях перед Магнолией. «У нас есть кое-что для миссис Равенель» или «Получив этот товар, мы тотчас же подумали о вас!..»
Порою Магнолии казалось, что «Цветок Хлопка» был чем-то вроде корабля-призрака, реки — сном, а жизнь на них — сказкой.
Весь первый год пребывания в Чикаго Равенели жили весело и роскошно. Магнолия старалась приучить себя к шуму, который на Кларк-стрит не прекращался ни днем, ни ночью. Разнообразные звуки врывались в их жилище и наполняли каждый его уголок. Она недоумевала, зачем кондуктора омнибусов беспрерывно дают звонок. Может быть, он оказывает благотворное влияние на их нервы?
— Га-а-зеты! Утренние га-а-зеты! Динь-динь-динь! Крак! Крак! Крак! Крак-крак-крак!
В самой гостинице тоже было шумно. Вот раздаются тяжелые шаги. Кто-то проходит мимо их комнаты и долго возится с ключом, открывая свой номер. С улицы доносятся голоса, смех, непрекращающийся звук шагов. Вот кричит пьяница. Эти крики отлично знакомы ей. Равенель рассказывал ей недавно о Большом Стиве, тяжеловесном полисмене, который за умелое применение палки, являющейся отличительным знаком его служебного достоинства, носил кличку Джека-Дубинки.
— Никто не видел, чтобы Большой Стив арестовывал по ночам пьяных, — смеясь рассказывал Гай. — Ни он и никто из его помощников на Кларк-стрит не делает этого. И знаешь почему? Ларчик открывается очень просто. Арестовав пьяного, они должны были бы в девять часов утра явиться в полицию для дачи показаний. Иначе говоря, им пришлось бы рано вставать. А это им нисколько не улыбается. Вот почему всех пьяных, сколько-нибудь способных стоять на ногах, они передают друг другу до тех пор, пока им не удастся сплавить их в глухие части города по ту сторону реки. Очень остроумная система, не правда ли?
Возможно, система и в самом деле была не лишена остроумия. Но восстановлению тишины на Кларк-стрит она отнюдь не способствовала.
Иногда, терзаясь бессонницей, отвернувшись от мужа, мирно спавшего с нею рядом, или поджидая его, когда он запаздывал, Магнолия крепко закрывала глаза, стараясь как можно яснее представить себе глубокое, бархатистое безмолвие летней ночи на реке, чудесную родную тишину, плеск воды, заснувший, далекий, родной корабль-призрак.
