Возможно, система и в самом деле была не лишена остроумия. Но восстановлению тишины на Кларк-стрит она отнюдь не способствовала.
Иногда, терзаясь бессонницей, отвернувшись от мужа, мирно спавшего с нею рядом, или поджидая его, когда он запаздывал, Магнолия крепко закрывала глаза, стараясь как можно яснее представить себе глубокое, бархатистое безмолвие летней ночи на реке, чудесную родную тишину, плеск воды, заснувший, далекий, родной корабль-призрак.
— Га-а-зеты! Га-а-зеты! Динь! Динь! Крак!
Катастрофа наступила совершенно неожиданно.
— Гай, дорогой мой, почему ты так упорно отказываешься дать мне эти несчастные сто долларов? Мне они нужны, чтобы заплатить за темно-зеленое бархатное платье, которое ты так любишь! По правде говоря, я нахожу, что оно очень бледнит меня. Я сделала его, исключительно чтобы угодить тебе. Портниха уже третий раз присылает мне счет. Дай мне эти сто долларов, пожалуйста. Или, если это тебя больше устраивает, выпиши чек.
— Я уже сказал тебе, Нолли, что у меня нет денег.
— О Господи! Ну что ж делать, придется отложить до завтра. Только уж завтра непременно, Гай! Ты ведь знаешь, я так не люблю, когда…
— Я ничего не могу обещать тебе, Нолли. У меня нет ста долларов. Понимаешь, совсем нет…
Он долго старался объяснить ей, что на этот раз речь идет не о временном затруднении, что состояния ее больше не существует, что деньги вышли. Наконец он замолчал. Все еще не понимая, все еще будучи не в состоянии поверить ужасной правде, она смотрела на него большими удивленными глазами.
— Мне очень не везло последнее время.
— В чем?
— В фараон, конечно!
— Но, Гай! Ведь денег было так много!..
— Настанет день, когда их снова будет много.
— Как?
— Очень просто. Можно попытать счастья на бирже.
— На бирже? Как это?
— Ты все равно ничего не понимаешь в этом.
— Но все-таки, куда же девались все наши деньги?
— Я повторяю тебе, что последнее время все проигрывал.
— Где?
— У Хенкинса.
— Сколько же ты проиграл?
— Зачем тебе знать это?
— Но все-таки?..
— Несколько тысяч.
— Пять?
— Д-д-да. Да, пять.
— Больше?
— Около десяти.
Тут она обратила внимание на отсутствие тросточки с набалдашником из слоновой кости. Магнолия сняла с пальца кольцо и протянула ему. С годами она стала делать это автоматически.
Таким образом, перемена, которая неизбежно должна была произойти в их жизни, произошла не постепенно, а сразу. Магнолия чувствовала себя Золушкой, с быстротой молнии перенесенной из королевского дворца в грязную кухню. Им пришлось расстаться с бархатом, зеркалами, коврами, тонким постельным бельем, изысканным столом и великолепной сервировкой отеля Шермена. Они поселились в маленьком пансионе на Онтарио-стрит, где жили преимущественно актеры. По мысли Равенеля, удобство его заключалось в том, что он находится недалеко от…
— От чего? — спросила Магнолия.
Но, в сущности, ответ ей не был нужен. Она знала, что в десяти минутах ходьбы от их пансиона находится «Аллея игроков». В продолжение последующих пятнадцати лет Гайлорд Равенель ходил туда каждый вечер.
В «Аллее игроков» делали вид, что не замечают плачевного положения Равенеля. Таковым было одно из правил кодекса чести этой среды. Следует платить карточные долги. Никогда не следует говорить о деньгах. Вообще, много говорить не рекомендуется. Всем жизненным неудачам надо противопоставлять позу, полную собственного достоинства.
Конечно, далеко не всем и не все удавалось скрыть. Некоторые факты говорили за себя. Можно было делать из них какие угодно выводы. Нельзя было только комментировать их, по крайней мере вслух. Человека, который целую неделю или даже две недели подряд, появлялся в кафе «Косой глаз», приветствовали с той же изысканной вежливостью, с какой его встречали, когда он был завсегдатаем у Билли Бойля или в Пальмерсхаузе. Можно было носить дырявые башмаки, при том непременном условии, однако, чтобы они всегда были вычищены. Белье могло быть поношено, но должно было блистать чистотой. Щеки могли стать впалыми от недоедания, но должны были всегда быть хорошо выбриты и слегка пахнуть одеколоном. Обедая за пятнадцать центов у Беркея или Майлана, можно было жадно набрасываться на хлеб, масло и пикули, которые ставились на стол для общего пользования. Но у Джеффи Хенкинса и Майка Макдональда надо было выказывать избалованный вкус и отсутствие аппетита. Костюм мог износиться, конечно. Но он должен был, во что бы то ни стало, быть сшит у Билля Маклина, лучшего портного того времени. Когда человек оказывался в стесненных денежных обстоятельствах и не мог поэтому развлекаться в обществе Хетти Чилсон, он все же должен был с презрением отворачиваться от красавиц, высовывающихся из окон на Бойлер-авеню и Кларк-стрит. Он обязан был мыться, бриться, одеваться, есть, пить, курить — точно так же, как в те дни, когда ему сопутствовала удача. В полночь — также следовало быть на ногах. В промежутках между полуднем и полуночью можно было поспать глубоким и сладким сном.
Одним словом, кодекс чести той среды, в которой вращался Равенель, требовал, чтобы игрок был истинным джентльменом.
Вот почему, когда Равенели переселились из комфортабельного отеля Шермена в убогий пансион на Онтарио-стрит, в манерах и поведении. Гайлорда трудно было заметить какую бы то ни было перемену. Приятели, конечно знавшие о его материальных затруднениях, не говорили об этом ни слова. У Магнолии подруг не было. Хотя она жила в Чикаго уже больше года, общество Гая и Ким вполне удовлетворяло ее. В наивной серьезности девочки было что-то странно взрослое.
— Знаешь, Гай, — часто говорила Магнолия, — в присутствии Ким я чувствую себя такой легкомысленной, глупой, юной. Когда мне весело, или я возбуждена, или восхищаюсь чем-нибудь, она так смотрит на меня своими большими глазами, что… О Гай, ты не находишь, что в ней много общего с мамой?
— Упаси Бог! — испуганно восклицал Равенель.
Магнолия посвящала Ким довольно много времени. Втроем — мать, дочь и бонна — они часто уезжали из гостиницы в поисках каких-нибудь невинных развлечений. Но день начинался поздно. Ким часто видела, как в десять или даже одиннадцать часов, подходя к спальне ее родителей, бонна прикладывала палец к губам и делала страшные глаза. Мало-помалу это стало казаться ей совершенно естественным.
Однажды утром, накинув поверх ночной рубашки шелковый капот, Магнолия вышла из своей комнаты и увидела, что у самых дверей стоит Ким, приложив палец к губам и делая страшные глаза кукле, лежащей в углу. Это была любимая кукла девочки. Очень серьезно, материнским тоном, но вместе с тем в высшей степени строго, Ким стращала свою неподвижную дочку. Это было настолько трогательное зрелище, что Магнолия расплакалась. Схватив девочку на руки, она прижала ее к груди, страстно расцеловала и понесла к Равенелю.
