Поднимаюсь на второй этаж, отпускаю ручку чемодана и, крепко сжав в пальцах баллончик, вставляю ключ в замочную скважину. Прокручиваю. Готовлю себя морально к привычному смраду и беспорядку и не сразу понимаю, что из кухни пахнет жареными пирожками, когда открываю дверь и вижу относительный порядок в коридоре. Шумящая на кухне вода так же сообщает мне о том, что в квартире кто-то есть.
Вода замолкает, а мне навстречу тут же раздаются чьи-то шаги. Я еда не валюсь с ног, когда вижу знакомую россыпь морщинок у глаз, виновато-смущённую улыбку и замусоленное полотенчико в руках.
Разумеется, она знала на что давить. Знала о симптомах, самой болезни и ее последствиях. В прошлой жизни она получила медицинское образование и несколько лет работала в городской больнице медицинской сестрой. Пока её не уволили со скандалом.
Господи, всё было зря.
Сомнения, переживания, прощания, утомительный перелёт, холод и грязь, полтора часа в такси, ехавшее по местности, по которой я даже не скучала!
Всё. Было. Зря.
– Зачем, мам?.. – шепчу я, цепляясь пальцами за стены с обоями, которые не менялись несколько лет подряд. – Зачем ты нас обманула?..
Она меня словно не слышит. Подаётся на шаг ближе и прижимает руки к груди:
– Анька, я так рада тебя видеть! Так соскучилась по тебе – словами не передать! Господи, доченька моя вернулась! Какое счастье!
Я всё же опускаюсь по стеночке на пол, смотрю пустым и мутным от слёз взглядом в одну точку. Из руки выпадает баллончик. Катиться куда-то по деревянному полу с облезшей краской. От истерики меня спасает единственная мысль. Яркая, как ставшее безумно родным солнце Калифорнии.
С мамой всё в порядке, и я уже сегодня могу отправиться обратно.
Глава 26. Наверняка, может быть ещё хуже, но и то, что есть, ужасно…
– Я там… пирожков твоих любимых, с капустой, нажарила, Ань, – не так воодушевлённо, как прежде, замечает мама и вновь делает шаг вперёд. – Пойдём на кухню, а?
Я поднимаю на неё глаза, долго смотрю, не мигая. Я переживала о ней, боялась, как бы ей не стало хуже, тревожилась о том, как будет проходить восстановление… А она пирожков моих любимых напекла.
Мама перестаёт теребить когда-то ярко-жёлтое полотенчико и тянется одной рукой ко мне. Я смахиваю с глаз слёзы, поднимаюсь на ноги и, обогнув мать, иду на кухню. Бросаю на пол с плеч рюкзак, занимаю хлипкий скрипнувший под моим весом стул, облокотившись на пластиковую столешницу квадратного стола, и жду, когда на кухню зайдёт мама. Румяные и ароматные пирожки в круглом тазике игнорирую.
– Зачем ты устроила этот цирк, мам? – недружелюбно интересуюсь я. – Кажется, мы с Викой ясно дали тебе понять, что не хотим иметь с тобой ничего общего, пока ты не возьмёшься за ум.
– Я взялась, Ань! – горячо заверяет она, опускаясь на стул с другой стороны стола. Глаза широко открыты, под ними пролегают синие круги. – Честное слово, взялась!
Голова чистая: мелкие кудряшки свидетельствуют о свежей химической завивке. Была в парикмахерской. И седину закрасила. На какие деньги? Опускаю глаза ниже: под новеньким, хрустящим даже на вид, халатиком белеет кружевной вырез чистой сорочки. Смотрю мимо неё, на обстановку вокруг. Новый тюль на деревянном окне, до блеска отмытый кухонный гарнитур отбрасывает лучики солнца из окна, старая газовая печь буквально слепит своей белизной. На кухонной тумбе новые микроволновка и чайник.
– Мам, откуда у тебя деньги?
– У меня случился приступ, – прокашливается она, взгляд, наведённый на край столешницы, становится стеклянным, плечи опадают. – Я чуть не подох… чуть не умерла, Ань, – так плохо мне было. Ни одна скотина «скорую» не вызвала, самой пришлось. С горем пополам. Откачали меня едва-едва. Отвезли в больницу. Медсестры, да и врачи тоже, разговаривали со мной через губу. Мой-то, лечащий, и говорит: – допьёшься до инсульта однажды, Татьяна Фёдоровна, кто отхаживать будет? Никто, мол, тебя тут ни разу не навестил. А мне так плохо, – выпить бы, – ни о чём другом думать не могу, трясёт всю. Но Загорского-то я услышала. Когда смогла – задумалась над его словами. Ань, не пью я почти с тех пор.
Мама смотрит на меня, в глазах блестят слёзы.
– Почти? – склоняю я голову вбок.
– Так не выходит сразу насовсем бросить! – кается она. – Рюмочку с утра замахнула, и всё! Держусь на мысли о вас, родных, Анька. Каждый день думаю, вот брошу совсем, и вы примете меня обратно, заживём снова дружной семьёй. Ты не помнишь, малая совсем была, но Викуська-то знает, как мы умеем задорно хохотать, стряпая у плиты.
– Мам…
– Не могу я без вас, ясно? – хлопает она ладонью по столу. Я вздрагиваю. – Знала, что просто так не приедете, не поверите, что я начала новую жизнь. А тут звонок от этой иностранки, ну я и решила согласиться, чтоб хотя бы одну из вас вернуть…
– Стоп, мам, – напрягаюсь я всем телом. – Иностранки? Кто тебе звонил?
– Так бывшая забугорного мужа Вики, Линда, что ли.
Желудок скручивает тугой спазм, а к горлу подкатывает тошнота.
Ну, конечно, здесь не обошлось без Линды Гросс, из-за неё и не успел на рейс Никлаус. Как она его удержала? Заперла в комнате?
– На что ты согласилась, мам? Говори! – требую я, склонившись над столом.
– Ну, так… Соврать, что болею я страшной болезнью. Сказала, плохо тебе на чужбине, чахнешь. А Вика-то тебя отпускать обратно не хочет. Дошло до наркотиков, с парнем каким-то плохим связалась. Денег перевела, чтоб я себя и квартиру к твоему приезду в порядок привела. Беспокоилась она за тебя страшно, Анька. Так и я начала переживать. Чуть не сорвалась даже, от страха. Помогла мысль, что ты вернёшься…
– Линда обо всём наврала, – хрипло выдыхаю я. – Я не останусь, мам.
Горло душат слёзы, невозможность ситуации сводит с ума, выворачивает душу наизнанку.
