— Знаю, но я этого не сделала. — Остаюсь сидеть у кухонного островка, боясь пошевелиться. Мои слова не имеют никакого значения, когда я произношу: — В свою защиту скажу, что я пыталась уехать. Несколько раз.
Бэррон подходит ко мне ближе, и я встаю. Ставит бутылку на стол, и я замечаю, что он сохраняет самообладание, но все еще злится. Его темные глаза ловят мой взгляд.
— Почему ты просто не рассказала мне? Я бы, наверное, посмеялся с этой ситуации, но теперь мне кажется, что ты сделала это нарочно, чтобы причинить мне боль.
— Я никогда не хотела причинять тебе боль, — возражаю, надеясь, что он поймет. Мои слова звучат отчаянно, умоляюще, потому что я не вынесу, если Бэррон будет думать, что я его использовала. — Я хотела рассказать тебе, но каждый раз, когда пыталась это сделать, время было неподходящее, и я не хотела разрушать то, что между нами было.
Бэррон поднимает руку и бережно касается большим пальцем моей щеки. Он молча смотрит на меня, изучая. Как будто выясняет, честна ли я.
— Я бы хотел, чтобы ты сказала мне правду, прежде чем втягивать их.
Их? Его девочек. От его слов мое сердце сжимается. Я вздрагиваю. Его заявление поражает меня, такое впечатление, будто я прижата к земле тысячей фунтов стали. Мои извинения застревают у меня в горле, но мне удается выдавить:
— Мне так жаль.
Бэррон берет Southern Comfort, делает еще один глоток прямо из бутылки, а затем с глухим стуком ставит ее на стол.
— Ты уже говорила это, — произносит он со злостью и делает еще один глоток.
И еще один.
Бэррон ставит бутылку обратно и вздыхает.
Я сглатываю, горло горит от сдерживаемых слез.
— Я должна уехать. Я могу уехать.
Тишина заполняет пространство между нами, и я замерла, не зная, что говорить или делать дальше.
Бэррон приподнимает брови, его дыхание ровное и легкое.
— Не будь такой, как она.
Его слова ранят меня. Глубоко.
— Что?
— Не появляйся в их жизни, чтобы уйти прямо перед Рождеством.
Быстро моргаю, пытаясь понять, что он имеет в виду.
— Ты хочешь, чтобы я осталась?
— Я… не знаю, чего хочу, — признается Бэррон. — Я даже не знаю, как реагировать на события последнего часа, но если ты оставишь девочек, уверен, что это разобьет их сердца. Так что не уходи. Останься. Мы сможем обсудить все после Рождества.
Слезы катятся по моим щекам. Выражение лица Бэррона смягчается, и он подходит ближе ко мне. Обдумывает свои слова, а затем качает головой.
— Не плачь, — шепчет он, как будто мысль о том, что я плачу, причиняет ему боль.
— Я чувствую себя полной дурочкой. — Плачу, прикрывая лицо руками.
— Ты, отчасти, ею и являешься. — Бэррон издает смешок, затем смеется, но смех звучит неестественно.
Опускаю руки и пристально смотрю на него.
— Ты только что назвал меня дурочкой?
— Так и есть. — Он подносит Southern Comfort к моим губам. — Это должно помочь.
Беру бутылку, делаю несколько глотков и смотрю на Бэррона в упор. Он прав. Алкоголь помогает.
— Ты правда хочешь, чтобы я осталась? Я могу уехать. Пойму, если ты больше никогда не захочешь меня видеть.
Он прикасается к моей щеке рукой.
— Знаешь, что меня больше всего выбесило, когда здесь была Тара?
Умираю от желания узнать, о чем они говорили, но предполагаю, что это должно остаться между ними. Я также не могу игнорировать защитную позицию, которую он занял, когда девочки были рядом с Тарой. Он стоял прямо перед ними.
— То, что Тара увидела девочек?
— Да. — Бэррон кивает, проводя рукой по волосам. — Но в первую очередь то, что она говорила, как будто ты недостаточно хороша.
Мои губы дрожат, потому что впервые в жизни кто-то пробил мою защитную стену. Девушка, которая всегда готова повеселиться, стать душой вечеринки и посмеяться над собой, строит ее вокруг себя, потому что это единственный выход. Я не хочу никого обременять своей печалью, которую хороню глубоко в себе. Я прячусь за юмором, потому что на моем жизненном пути мне говорили раз за разом: «Ты недостаточно хороша, Кейси». Недостаточно худая. Губы не идеальны. Волосы слишком тонкие. Слишком пышные формы. Зубы слишком кривые». Моя мать всегда критиковала меня. Я хотела, чтобы она услышала мой голос, слушала не только себя.
У меня перехватывает дыхание, когда Бэррон смотрит на меня. Ждет. Мой пульс учащается, щеки вспыхивают румянцем, и я инстинктивно опускаю глаза, не в силах выдержать его взгляд. Он знаком со мной меньше месяца и уже знает меня лучше, чем большинство членов моей семьи.
Бэррон приподнимает мой подбородок, и мне становится не по себе.
— Ты прекрасна, — заверяет он меня. — Кто этого не видит, тот гребаный идиот. — Прежде чем успеваю осмыслить его слова, он прижимается своими губами к моим. Один раз.
— Прости, — снова спешу сказать я, потому что думаю, что извинения необходимы, но также не отстраняюсь от него. Жажду заверений. Все еще. Всегда.
Бэррон качает головой, бережно обхватив мое лицо руками.
— Больше не извиняйся. — В его тоне все еще слышен гнев, и я не знаю точно, из-за меня или из-за Тары, но, тем не менее, больше не прошу прощения.
Он опускает руки, и я чувствую, как его покидает напряжение. Мне хочется утешить Бэррона, потому что, черт возьми, его жена появилась здесь как гром среди ясного неба, и я знаю, что у него и своих проблем хватает. Помимо той неразберихи, что происходит между нами.
— Что Тара сказала?
— Она хотела, чтобы я подписал документы о разводе.
— Почему ты этого еще не сделал?
Бэррон тяжело вздыхает, и это явно не вздох облегчения.
— Потому что она хотела совместную опеку над девочками, и я ни за что на свете не позволю этой суке иметь хоть какое-то отношение к моим детям. — Он делает еще один вдох. — Ты знала о них?
— Да, только потому, что Тара говорила мне, что у нее есть дети от парня из Техаса. Примерно через год она велела мне отправить тебе документы о разводе. Она заставила меня подписать соглашение о неразглашении, чтобы я никому не говорила, что у нее есть дети.
Встречаюсь с ним взглядом и осознаю, как на него повлиял приезд Тары. Прищуренные глаза, учащенное дыхание, и, о, он чертовски горяч. Рассерженный Бэррон даже сексуальнее, чем когда говорит «мэм».
Внезапно он снова обхватывает мое лицо руками, его глаза безумны, изучают меня, будто он в поисках ответа. Большим пальцем Бэррон нежно проводит по моим скулам, его действия в равной степени придают защиту и спокойствие. Он закрывает глаза и выдыхает. Вот тут меня осеняет. Ему больно, но я не знаю, как, черт возьми, ему помочь, потому что, несмотря на то, что состояние Бэррона связано со мной, Тара нанесла ему глубокие раны. Те, которые, я думаю, он очень старался игнорировать.
— Кейси, — говорит он мучительным шепотом. Затем наклоняет голову ближе ко мне, приподнимает мой подбородок и целует в шею, а другой рукой обхватывает мою талию. Он прижимает меня к кухонному столу и скользит рукой от моей шеи к затылку, удерживая на месте. В этот момент он прикасается своими губами к моим.
Это отвлечение, первобытная потребность выплеснуть свою агрессию, и я хочу дать ему эту возможность.
Хочу притянуть его ближе, умолять о большем и никогда не отпускать. В это мгновение хватаю его за фланелевую рубашку и тяну к себе, точно зная, что будет дальше.
Бэррон поднимает меня и усаживает на столешницу перед собой, раздвигает мои ноги и становится между ними. Делает паузу и пристально смотрит мне в глаза.
— Я не знаю, что это, но знаю, что мне нужно быть внутри тебя, — шепчет он у моих губ. — Я… просто. Бл*дь, не могу объяснить.
Я не жду объяснений. Я здесь, с ним. Хочу забрать его боль. Хочу все, что он готов мне дать.
Его пальцы скользят по моему боку, а затем касаются пояса моих джинсов. Мы замираем всего на секунду. Я жажду большего.
— Это нормально? — спрашивает Бэррон, ожидая.
Я киваю.
Мы соединяем наши рты в бешеном ритме, страстно желая придать этому смысл. В то время как Бэррон стягивает мой свитер и бросает его на стол рядом с сахаром и мукой, я расстегиваю его джинсы. Мы быстро снимаем одежду, не разъединяя при этом наших губ.
