дверном проёме, смотрю на их чёткие и выверенные движения, не могу дышать. Тяжёло и больно.
Не оставляй меня, Раевский. Живи.
Ты прости, я эгоистка, но я обычная и живая и мне очень страшно. Страшно остаться без тебя.
Врач уходит, я смотрю ему в спину, на опущенные покатые плечи.
Чуть дальше по коридору ещё одна палата. В ней лежит Игорь, и пусть он не в таком состоянии, как Кирилл, но ему тоже перепало.
– Я сейчас, – говорю Маше, но она будто бы не слышит. Погружённая в свой мир, никуда из него выбираться не хочет.
Мне тяжело на неё смотреть. Самое ужасное – я не знаю, как ей помочь, что сделать, чтобы Маша вынырнула наконец из своего состояния. Её боль осязаемая и плотная. Наслаивается на мою, множится и давит на плечи и грудь тяжёлым камнем.
Держу халат, чтобы не слетел от быстрой ходьбы, иду к палате Игоря. Возле неё никого, я осторожно стучу, получаю в ответ хриплое “войдите” и распахиваю дверь. Просовываю голову, улыбаюсь, а Игорь ёрзает на кровати и удивлённо таращится на меня, не моргая.
– Прости, я без гостинцев.
Игорь сглатывает, смотрит на меня, сощурившись, а я прохожу в палату.
– Я просто пришла сказать тебе спасибо, – улыбаюсь и прикрываю за собой дверь.
– Это моя работа, – пожимает плечами и морщится.
– Всего лишь работа? Мне кажется, тут что-то немного большее. Дружба, может быть? Привязанность?
Я присаживаюсь на край стула, чинно складываю руки на коленях, смотрю на боевого товарища своего мужа. У него на лице царапины и гематомы, но выглядит он в разы лучше Кирилла.
– Ты ведь намного большее для него, чем начальник СБ. Ты же знаешь об этом?
Игорь сглатывает – я вижу, как дёргается его кадык под пробивающейся на шее щетиной. Молчит, думает. Сейчас он не похож на бездушного робота, одна функция которого – обеспечивать безопасность любого вверенного ему объекта, будь то Кирилл, его случайная жена или дом.
– Кирилл Олегович не умеет говорить о том, что чувствует к людям, – прикладывает руку к рёбрам, снова морщится и, оперевшись широкой ладонью на матрац, садится повыше. – Но я догадывался.
На бледных губах кривая ироничная усмешка, а вокруг глаз тонкие морщинки, доказывающие, что этот мрачный и хмурый мужик всё-таки умеет улыбаться.
– Только не пугайся, – я подхожу к нему, поправляю за спиной подушки, помогаю устроиться удобнее. – Ты прав, Кирилл не умеет. Но это не значит, что он не чувствует.
– Иногда я в этом сомневаюсь, – усмешка превращается в улыбку. – Но вас, Тина Романовна, он любит.
Моя шея покрывается мурашками, движения становятся хаотичными и я чуть быть не задеваю больное плечо Игоря рукой, когда слишком сильно дёргаю подушку.
– Я боюсь, что его посадят, – разглаживаю складки на белой наволочке, сажусь обратно на место. Только чудом носом не шмыгаю, держусь, хотя страх внутри такой сильный, что в любой момент может прорваться наружу рыданиями, а я не хочу плакать, не могу расклеиться. Не позволю себе этой роскоши!
– Они могут, – вздыхает Игорь и отводит взгляд к окну. – У Рустама связи с новым начальником полиции. Это очень и очень плохо. Не надо было Кириллу вообще Алиева трогать, а он избил его. Не послушал меня.
– Кирилл разве кого-то слушает?
– Только самого себя, – усмехается. – У Кирилла Олеговича свои понятия о справедливости, он никому не спускает попыток влезть на его территорию, забрать то, что принадлежит ему. Вас, например.
Проницательный взгляд блуждает по моему лицу, но я выдерживаю, не отвожу глаз. Игорь словно пытается понять, из чего я состою, из какого теста слеплена. И я позволяю ему это, открываюсь, давая возможность влезть под свою шкуру, прощупать моё нутро и сделать вывод, что я – не враг и не угроза.
– Тина Романовна, вы не волнуйтесь так, Кирилл живучий. Он найдёт способ отмыться от этой грязи. Рустам слишком подставился, это ему не на пользу. Даже если он отлично прикормил нового начальника полиции, тот не станет рисковать местом. Это так не работает, в жизни каждый сам за себя.
– Думаешь, за Рустама не впрягутся?
– Думаю, не до такой степени, как ему бы хотелось. Алиев в любом случае ответит за смерть наших парней, за нападение на дом Кирилла и наши больничные.
– Твои слова, да богу в уши, – беспричинное счастье заливает меня, топит изнутри, заставляет улыбаться.
– А ещё он ответит за другие грехи, – что-то мрачное и тёмное мелькает во взгляде Игоря. – Я знаю про вашу подругу, мы почти размотали эту цепочку. И да, Алиев там по уши замешан.
Замираю, дышать перестаю.
– Игорь, я…
– Не надо ничего говорить, это просто жизнь, в ней всякое случается. Важнее всего – результат, да?
– Да, – я поднимаюсь на ноги, поправляю полы рубашки. Надо уходить, здесь слишком душно.
– Как он?
– Борется. Спасибо, Игорь. Я ещё зайду.
– Езжайте лучше домой, – просит, очерчивая в воздухе мой силуэт. – Кир выкарабкается, а на вас лица нет.
– Я подумаю, – улыбаюсь через силу и иду к выходу, но Игорь останавливает:
– Меня утром выпишут, – растирает рукой небритый подбородок. – Вам потребуется сопровождение и охрана. Это мой долг вас оберегать, я пообещал Кириллу. Так что подумайте, если вам нужно куда-то съездить и что-то важное сделать, сейчас не дёргайтесь, дождитесь утра. Пока что просто отдохните и ни о чём не думайте.
– Это так трогательно, что я могу разрыдаться в любой момент, – говорю и получаю в ответ широкую улыбку.
И правда, он умеет улыбаться.
– Я дождусь.
Всё, визит окончен, Игорю нужно отдыхать.
Выйдя из палаты, подхожу к окну в коридоре, за ним глубокая ночь, густая и чёрная, даже звезд не видно. Самое тёмное время всегда перед рассветом? Ну что ж, посмотрим. Может быть, и так.
Игорь прав: у меня есть важные дела. И хорошо, что он будет рядом, потому что я боюсь покалечить одного жадного врача, который вздумал играть на моей любви к отцу.
Ничего, Сергей Иванович, мы ещё встретимся. Надеюсь, ты сможешь посмотреть мне в глаза.
Тина.
Я приношу стаканчик кофе для Маши. Он хоть из автомата, стоящего в больничном холле, но на удивление весьма приличный. Ну, либо на нервной почве у меня отказали вкусовые рецепторы и пропало обоняние, раз не чувствую подвоха.
– Надо подкрепиться, – настойчиво впихиваю горячий стаканчик в руки моей компаньонки по ночным бдениям у палаты Кирилла.
– Надо, – взгляд Маши наконец проясняется, в нём появляется теплота и осмысленность. Фух, кажется, её
