обещай мне, что ты тоже найдёшь своё счастье.
— После тебя? — улыбнулся он.
— Пусть не сразу, пусть не сейчас, но, обещай мне, что каждый раз, когда ты будешь стоять перед выбором — станешь голосовать за «счастье». Даже если это будет лишь призрачная надежда его обрести. Не за боль и верность тому, чего нет, не за чувство долга, не за принципы, и не за бессмысленный героизм, где он не нужен, а за счастье.
— Ты меня словно на войну провожаешь, — улыбнулся он. — Малыш, я всего лишь на фотосессию.
— Не спорь, — прищурилась я. — Голосуй за счастье! Мой голос уже там, а значит будет или два-ноль, или ничья, а ничья не считается.
— Тогда и ты обещай мне, что никогда не растеряешь доброту, честность, смелость, и эту искренность, которая делает тебя такой, как ты есть.
— Я постараюсь, — я шагнула назад, вытирая слёзы. — Но я всё равно буду по тебе скучать. И сейчас. И когда вернёшься. И вообще.
— И я буду по тебе скучать. И, может, даже буду иногда забегать в универ, чтобы тебя увидеть. Ну или в библиотеку, она же в твоём биологическом корпусе, — улыбнулся он.
— Буду рада тебя видеть. Всегда.
— Удачи, Хвостик, — поднял он руку.
— И тебе… Я так и не придумала тебе прозвище. Поэтому твоё будет — Илья.
— Не возражаю, — подмигнул он.
Развернулся и пошёл.
Подал паспорт. И исчез за раздвижными дверями.
А я села на автобус и поехала выполнять его последнюю, в нашу с ним недолгую пору, когда я была его девушкой, просьбу — навестить маму.
Честно говоря, я не знала, как буду смотреть в глаза этой женщине.
После всего, что рассказал Илья.
Раньше она мне просто не нравилась, а теперь я её даже не понимала.
Вернее, нет, теперь я хотя бы понимала, что на самом деле её жизнь и психику разрушило чувство вины, а не тоска по мужу. Но понимала ли она, как ей повезло с сыном? Который, даже узнав правду, от неё не отвернулся. Понимала ли как виновата перед ним?
К счастью, я не из тех моралисток, что любят осуждать, бог ей судья. И пришла я не ради неё, а потому, что меня попросил Илья (он так привык заботиться о матери, что всё равно за неё волновался), а ещё чтобы оплатить его счета — такое я приняла решение.
Поздоровавшись с Марией Владимировной и узнав у неё дорогу, уверенно повернула к кабинету бухгалтерии.
И вышла оттуда в лёгком шоке.
— Ого! — присвистнула я, глядя в бумаги, и перехватила пакет с гамбургером, что, конечно, тоже купила. — Простите, а за что такие суммы? — окликнула вышедшую вслед за мной из кабинета женщину бухгалтера.
— На втором листе всё расписано, — ткнула она наманикюренным ноготком в таблицу и ушла по своим делам.
— Стул, ваза, комод, инвалидное кресло, униформа (куртка), две штуки, — бубнила я себе под нос, читая и медленно двигаясь по описи вниз и по коридору в сторону комнаты.
Это за погром, что устроила его мать после визита Григория, догадалась я.
И что-то такая злость меня взяла.
Вот ты сука! Ты вообще подумала, когда крушила мебель, во что обойдётся сыну твоя злость? Как и чем он будет оплачивать эти счета? Где он вообще берёт деньги и какой ценой они ему даются, ты хоть раз подумала?
Я, конечно, понимала, что она глубоко больной человек, но, твою мать! И толкнула дверь, не постучавшись. Толкнула зло, сильно, надеясь, если «тётя» спит, дверь шарахнет о стену и её разбудит.
И дверь шарахнула, вот только «тётя» в комнате оказалась не одна.
— Платон? — удивилась я.
— Яна! — развернулся он ко мне и замер.
Но больше, чем его спортивный вид: джинсы, свитер, ветровка, меня поразило его лицо до того, как он увидел меня: гнев, играющие желваки, стиснутые зубы. Ещё — что мать Ильи стоит, а не сидит в инвалидном кресле. И больше всего — что вид у неё виноватый: скорбно поджатые губы, покаянно прижатые к груди руки.
Да неужели ещё не всё потеряно!
О, святые чудеса исцеления! А точнее, хорошей взбучки, что явно досталась ей от Прегера. Она, оказывается, может чувствовать не только злость, хоть эгоизма ей и не занимать. Может и ходить. Впрочем, вру, я знала, что она не инвалид. Ещё когда мы были здесь первый раз, я спросила, и Илья ответил, что ходить она может, просто идти на улицу у неё нет сил.
Я поставила на стол пакет с бургером, поздоровавшись. Комната после погрома выглядела жалко. Всю сломанную мебель вынесли. Вещи лежали где и как попало. Но в самое сердце меня ранило разбитое стекло на фотографии маленького Ильи — она даже его фотографию не пощадила в порыве ярости, что уж говорить о сыне.
К фото, теперь стоящему на подоконнике я прямиком и пошла.
— Здравствуй, Яночка, — Галина Ивановна встретила меня тревожным взглядом. — А Илья?
— Илья?! — как же хотелось ответить какой-нибудь грубостью, но увы, меня хорошо воспитали. — Он улетел на Мальту, по работе. Просил купить вам бургер, — кивнула я на пакет, обошла её и подняла фото.
Погладила сетку трещин на стекле.
— А это что у тебя? — протянул Платон руку к бумагам, что я зажала подмышкой.
— Счета, — подала их Прегеру.
— И где все эти вещи? — удивился он, пробежав глазами по списку, такой серьёзный, деловой, сосредоточенный, что у меня невольно мурашки побежали по телу — таким я его ещё не видела, и ему чертовски шёл этот строгий вид.
— Видимо, поставят новые, когда счёт будет оплачен. А пока… — я посмотрела на маму Ильи, вздохнула и вернула на место рамку с фото. — В общем, вижу, у вас всё хорошо. Я напишу Илье, чтобы не волновался. Приятного аппетита! — я забрала у Прегера бумаги. — И счастливо оставаться.
Не знаю, что сказал Галине Зарецкой Платон (и как я раньше не обратила внимание на фамилию, когда Илья показывал мне счета), но он догнал меня на улице.
Я даже от пансионата не успела отойти.
— Ян, ты сейчас куда? — остановился передо мной, преграждая дорогу.
— В банк, — махнула я бумагами. — Жаль, что нельзя оплатить онлайн, придётся тащиться в ближайшее отделение.
— Давай, — протянул он руку. — Я с этим разберусь.
Я оценила его не терпящий возражений вид и вручила счета.
— Хорошо. — Настаивать я и не собиралась.
— А теперь, когда в банк тебе не надо, куда? — повторил свой вопрос Прегер.
Я
