в общежитии, сидя в кровати и греясь после уличного мороза, отправляю сообщения Косте, бабуле и Авроре с просьбой сохранить мой новый номер.
Клонит в сон. Сильно. Тяжело сопротивляться. Веки словно свинцовые, закрываются сами, а открыть их совершенно невозможно. Наверняка, снова моя “тема”. Заваливаюсь на кровать и погружаюсь в блаженную темноту.
Сквозь сон слышу крики Авроры. Чувствую, что она меня трясет за руку. Больно. Но глаза открыть по-прежнему не могу.
— Алло, скорая! Пожалуйста, приезжайте скорее! Адрес…
Странно, кому Ро скорую вызывает. Может, кому-то из соседей плохо?
— Дамир! Дамир! Ника, она… — ну что ты творишь, Аврора! Так и хочется встать и наорать на нее! Зачем она ему звонит? — Что? Да, сейчас. Все ты на громкой.
— Ника? Ника? — слышу такой родной голос, но почему-то сильно взволнованный. — Ника, проснись, малышка!
— Дамир, я не могу ее разбудить, — в слезах кричит подруга. Кого она не может разбудить? Меня что-ли? — И кровь… Тут так много крови…
— Блядь! — рычит Дамир. — Я еду уже! Еду! В скорую звонила?
— Конечно, сразу же, как ее нашла. Только потом тебе. Дамир, что делать?
— Я подъезжаю. Через три минуты буду. Не отходи от нее ни на шаг, пытайся разбудить.
Дальше слышу только всхлипы Авроры. Но глаза так и не открываются. Боже, что происходит? Почему мне так трудно удержаться на плаву? Я словно погружаюсь на глубину, прижатая бетонной плитой.
Ро говорила что-то про кровь… Нет, только не мой малыш… Я ведь уже привыкла, что он у меня есть.
Это последняя моя мысль, которая успевает промелькнуть в моей голове. Дальше дикий грохот, крики… Потом я словно парю по воздуху. Снова шум. Кожу почему-то покалывает будто от мороза. Чувствую чье-то горячее дыхание у виска и едва различимый шепот: “Все будет хорошо”. А затем сознание все же уплывает…
Глава 27
Дамир
Что я знал о страхе? Как выяснилось, нихрена. Потому что то, что я испытал, пока нес бледную, хрупкую, будто сломанную куклу, Нику до кареты скорой помощи, было для меня абсолютно новым чувством, которое и страхом-то назвать сложно. Этому чувству больше подойдет название лютый ужас, от которого кровь не то, что стынет в жилах. Она просто испаряется и ты, вроде как, больше не живешь. Все процессы в организме замедляются и трудно даже сделать очередной вдох. Вот, что я испытывал в те мгновения, что казались вечностью.
После того, как я сорвался и из офиса отца рванул прямиком к той, что своим идиотским вмешательством в мою жизнь, граничащим с одержимостью, отец поставил мне условия, которые я не мог нарушить. Все дело в том, что когда я добрался до Оли, чуть не придушил суку. Серый едва разжал мою руку на ее шее. Я уже видел, как она краснеет… Чувствовал ее пульс и не готов был останавливаться. Такую ярость я не испытывал раньше. Понимал, осознавал, что не смогу сам остановиться. Поэтому был безмерно благодарен брату, что он был со мной в этот момент и оторвал меня от этой дряни.
Не помню, что тогда говорил ей. Да и говорил ли… Скорее уж орал и рычал, как раненый зверь, у которого отобрали самку и вот он — виновник той боли, что испытывает зверь.
И, вроде, если мне не изменяет память, договорились до того, что она все-таки сваливает из студгородка и больше не отсвечивает. Она даже кивала мне в ответ.
Но и здесь что-то пошло не так. Не успел я доехать до дома родителей, как меня тормознули менты и увезли в отделение. Оказывается, эта тварь на меня заяву накатала, что я типа ее чуть не убил. Даже побои успела снять, ушлая гадина.
Отец тогда впрягся, поручился за меня, но сказал мне оставаться дома под его присмотром, чтобы я снова не начудил и уже реально никого не грохнул. “Тебе следует выдохнуть, сынок!”, сказал он мне в тот вечер. Тогда я не готов был сидеть на месте, мы орали друг на друга, сильно поругались. Но потом до меня дошло, что он снова оказался прав. А дошло это до меня тогда, когда я, оказавшись в своей комнате, расхерачил ее в хлам. И вот, стоя на осколках стекла и дерева, я и понял, что я неадекватен сейчас и реально могу грохнуть эту суку. И тогда меня закроют на десятки лет, а моя Ника достанется какому-нибудь утырку. При мысли об этом снова психанул и доломал к чертям кресло. Ну, а что, хуже ведь уже не будет. И после этого меня отпустило. Я спустился вниз в кабинет к отцу. Мы поговорили, я извинился. Мировой он у меня мужик, все же, несмотря на наши разногласия и бесконечные стычки в прошлом. Мы договорились, что я сижу дома и не появляюсь на горизонте у Ники. За ней присматривает Серега. А через пару недель, когда все участники этой ситуации немного подостынут, тогда и можно будет попытаться поговорить.
Все эти долгие дни без Ники были для меня адом. Я как сопливая девчонка перечитывал наши переписки, с усердием прожженного мазохиста воскрешал в памяти моменты нашего секса, после чего приходилось либо принимать ледяной душ, либо вспоминать пубертат и дрочить в “кулачок”. Пиздец, конечно, ситуация.
Мама как могла поддерживала меня. Собственно, как и отец с Серым. В какой-то момент всем сразу стало понятно, что это не простое увлечение, а то самое “настоящее чувство”.
Я подыхал без своей девочки и думал, что хуже быть уже не может. Блядь, как же я ошибался…
Сегодняшний день, вроде, ничем не отличался от череды предыдущих. Но когда Серый рассказал, что видел Нику и она практически скатилась в истерику при одном лишь упоминании обо мне, я решил, что уже пора. Пора возвращать свою малышку. А то слышал как-то одну мудрость, что размер происходящего пиздеца пропорционален количеству времени, потраченного женщиной на его обдумывание. Это значило, что тянуть больше нельзя. Ника со временем не успокаивается. Наоборот, отдаляется, купаясь в своей боли.
Уже на подъезде к общаге, где обитала Ника, зазвонил телефон. Увидев на
