— Помоги…
Потому что в теории это одно, а на практике — мне сегодня доказали — у меня была очень скучная личная жизнь.
Серая, как подаренное несостоявшейся свекровью платье.
Пра-а-авильная.
Без изысков.
И изыски, раскрашивая жизнь буйством красок, мне показывают только сейчас, демонстрируют наглядно, учат… и ловят крик, что невозможно удержать.
— Лагиза…
Под требовательными губами кожа плавится, и думать не получается. Его прикосновения не оставляют больше мыслей, связанных слов… и за окном темный вечер, когда я добираюсь до кухни.
Спотыкаюсь в коридоре о его футболку.
Подхватываю и, помедлив, надеваю.
Лёнька терпеть не мог, когда я брала его вещи, это было пошло, а Кирилл?..
Он поворачивается от окна, тушит сигарету, прищуривается. Не подходит, смотрит, словно касается, и… возмущений не будет.
Без нотаций, и переодеваться меня не отправят.
Скорее только разденут…
— Разбудил?
— Сама, — я нервно выдыхаю и за стол скольжу, — я есть хочу.
Или уже нет.
Под следящим взглядом голод появляется совсем другой, но… кофе и неровные огромные пласты колбасы на уже подсохшем хлебе.
Пельмени.
На это раз с черносливом, поскольку Кирилл доставал наугад, варил, напевая что-то кошмарное, но смешное, а я руководила, хохотала, рассматривала его, изучала перекатывающиеся под кожей мышцы, узкую талию, и джинсы он натянул зря.
Или нет, так тоже соблазнительно.
Будоражит.
И пельменями меня кормят с вилки, затаскивают к себе на колени, и, дуя на очередной поднесенный пельмень, я решаюсь спросить:
— Кто такой Черный лис?
И для чего с ним надо было встречаться в Зажигалке?
— Дашка… — Кирилл вздыхает, перестает улыбаться, опускает вилку.
И левая рука, что пробралась под футболку, устроилась на моей груди, замирает.
— Кирилл, — я отзываюсь в ответ, и улыбка тоже сходит на нет, — расскажи…
— Он… журналист, — рассказывает.
Через силу, скупо и за пачкой сигарет тянется, бубнит, щелкая зажигалкой, нелицеприятную и емкую характеристику.
— Из тех, что стервятники. Ищет сенсации, — зажигалкой Кирилл трясет остервенело, и в голосе слышится ожесточённость, — а дела врачей всегда можно раскрутить на сенсацию. Дашка…
Он просит.
— Извини, — я целую его в уголок искривленных губ, обнимаю за шею, крепко, изо всех сил, прижимаюсь на сколько возможно, потому что только так получается признаться шепотом, — мне просто очень страшно.
Иррационально.
Я не могу объяснить откуда приходит эта безотчетная тревога, от которой в испуге ускоряется сердце, стучит в висках, холодеют руки, и я еще больше вжимаюсь в Кирилла.
Он горячий, мой, и его запах, смешанный с запахом сигарет, успокаивает, дает снова задышать.
— Ты чего, лагиза? — он спрашивает мягко, заглядывает в глаза и прядь волос от лица убирает, заправляет осторожно за ухо. — Все уже хорошо.
Хорошо.
Руки, надежные, гладят по спине, обнимают, держат, крепко-крепко, и я знаю без слов и обещаний, что удержат всегда и в любой ситуации.
Он не отпустит.
И к его губам я тянусь сама.
Успокоиться окончательно, убедиться, поверить… и телефон звонит невовремя.
Раздражает, потому что успокоение все равно ведет к страсти и стянутой футболке…
— Да чтоб их всех… — Кирилл ругается, отстраняется.
Встает, не отпуская меня, и я со смехом повисаю на нем мартышкой, обвиваю руками и ногами. Прикусываю за мочку уха, пока некоторые, делая мне страшные глаза, отвечают серьезно и собранно.
Щипают предупреждающе за задницу, и смеяться хочется еще больше.
Дурачиться.
Но Кирилл вдруг хмурится, пропадает веселье из глаз.
— Да, Иван Саныч… на девятом километре… массовое… к нам… — он говорит отрывисто, быстро, — … да, я понял. Через двадцать минут бу… подождите… как зовут?!
Кирилл замирает, смотрит на меня, и… я сама сползаю по нему на пол.
Покачиваюсь.
А он с трудом повторяет то, что я и так успела услышать без него:
— Вахницкий Дмитрий Владленович…
Глава 34
Димка.
Мой Димыч.
Мой невыносимый КилДиБил, что дразнил репейником и давал обидные подзатыльники, мой родной брат, что заплетал косы и учил правильно сжимать кулак.
Драться.
И никогда не сдаваться.
Держать удар всегда следует до последнего, и… я стараюсь.
Час.
И два.
Три.
Четыре показывает белый круг часов над дверями, когда двери распахиваются и в холл влетает пожилая пара.
— Наша дочь… — она говорит прерывисто, ломким голосом, наваливается на стойку, — Алёна, Алёна Звеницкая, нам сказали…
— Нам позвонили из милиции, сказали, что она у вас, — он подхватывает, когда у нее перехватывает дыхание, разъясняет строго.
Обстоятельно.
Жутко спокойно.
— Из полиции, Федя.
И мне даже в самом страшном кошмаре не могло присниться, что с родителями Димкиной Алёны я познакомлюсь именно так.
— Алёна Федоровна Звеницкая? — медсестра деловито уточняет, щелкает еще более деловито компьютерная мышь и стучат неуместно задорно клавиши. — Операция еще идет. Ждите.
Ждать.
Одна гласная, три согласных.
Глухие, парные, непарные, твердые, мягкие, ударные, безударные… я успела разобрать это чертово слово и по диагонали, и по вертикали десятки раз.
Повторить.
Возненавидеть.
И старая кушетка заходится скрипом, когда я, расцепив пальцы на подтянутых к груди коленях, встаю.
Подхожу.
— Здравствуйте, я сестра Димы.
Свой голос узнать не получается, он… незнакомый, шершавый, а они оборачиваются.
Смотрят недоуменно.
— Димы… — она повторяет со странной интонацией, — Дима…
Понимание медленно загорается в ее шоколадных, как у Алёны, глазах, разбавляется непонятной яростью, от которой хочется отшатнуться.
— Ты…
— Вы Даша? — он перебивает, спрашивает сухо, строгим тоном.
И я чувствую себя школьницей, нерадивым учеником, что из рогатки перебил все школьные окна с первого по четвертый этаж и краской на школьном заборе прочувственно выразил свое мнение о всем педагогическом составе.
— Да, — отвечаю с меньшей уверенностью.
И все же отшатываюсь, ибо она покачивается вперед:
— Дима… это он, это из-за него Алёна здесь!
— Лара… — он удерживает.
Прижимает к себе, обнимает, покачивается вместе с ней, как с маленьким ребенком, и, впиваясь побелевшими пальцами в рукава его пиджака, она опаляет лютой ненавистью:
— И ты, вы оба виноваты… сестра… — последнее слово она растягивает с издевкой, что бьет хлестко и наотмашь, подрагивают бескровные губы, — я умоляла, слышишь?! Я умоляла их остаться до утра, но нет… его работа и Данька, Данька, Данька… Димочке надо утром на дежурство и он волнуется за свою сестру… разобраться еще надо, какая ты ему сестра!
Она кричит, и медсестра из-за своей стойки приподнимается.
Смотрит с любопытством.
И разговоров будет много.
— Если бы они поехали утром, то ничего бы не случилось!!! — она бьется в его руках, вырывается, и ее крики оглушают.
Стучат по вискам.
И она… права.
Если бы они остались, то «Лада Приора» с веселой компанией стала бы обгонять не их. Если бы они не поехали, то, столкнувшись при обгоне с десяткой, «Приору» отбросило бы не на Димкин Хёнде, который я, дразня, упрямо именую то Хундаем, то Хюндаем. Если бы Димыч согласился, то их машину не выкинуло бы в кювет, перевернув вверх тормашками.
Если бы они остались, то в списке из двенадцати фамилией их с Алёной не было бы.
Если бы…
Не считается.
И мои лучшие знания истории — это то, что она не знает сослагательного наклонения.
— Лара… — он повторяет с нажимом, смотрит поверх ее головы на меня. — Дарья, ваш… так называемый… брат… мы бы не хотели ничего о нем слышать. Наша дочь…
Отец Алёны запинается, а я произношу едва слышно:
— Но Димка ведь не виноват.
