который внезапно встали на пару часов, его не испортил. Прибавилась только громкость музыки, подпевалось и разговаривалось, перебивая друг друга, криками и смехом. А после решилось, что за «хавчиком» до ближайшей «едальни» будет быстрее сбегать так.
— Полька с Тёмой остались, — я говорю, повторяю потерянно. — А мы с Измайловым пошли до магазина. И за шавермой.
— Вы хорошо смотрелись, — это мне сообщают сухо, догоняют, так что носки нашей обуви сталкиваются.
И я смотрю на них.
Мы хорошо смотрелись?
Нет.
Не знаю.
Может быть.
Мы, так забыто, но привычно пререкаясь, смеялись и неслись скачущими зайцами между машинами. И за руку в какой-то момент, ускоряя и задавая направление, Измайлов меня поймал, ухватил, чтобы до самого магазина не отпускать.
— И ты… — я, понимая, чем закончится рассказ, говорю механически.
Не спорю про Глеба.
Какая разница, как с Измайловым мы когда-то смотрелись. Или смотримся. Теперь это не имеет никакого значения, неважно.
— И я решил, что у тебя всё прекрасно и без меня, — Гарин сворачивает, обрубает чужим холодным голосом.
А я решаюсь.
Поднимаю голову, дабы в его глаза провалиться и разбиться. Ухватиться слепо за руку, за шею, которая крепкая и надёжная. И на носочки, покачиваясь и врезаясь, отчаянно мотая головой, я поднимаюсь.
Касаюсь губами уха, чтоб в пугающей меня самой правде сознаться:
— Ты ошибся.
* * *
Это было странно.
Непривычно-необычно.
Отношения с Гариным, что без договора, но вот с обязательствами, в которые поверить поначалу никак не получалось. Не воспринималось, что у нас, в самом деле, может быть что-то серьёзное и в то же время обыкновенно-человеческое.
И то, что мы встречаемся, а не просто спим, я осознала только к апрелю, к его середине, когда за платьем в шкаф полезла и на пару плечиков с рубашками и мужскими костюмами наткнулась. Удивилась ещё, что Жека, страдавший при появлении пиджака и признававший исключительно джинсы, такое вдруг носить стал.
И вообще, вещи свои в нашей Энской квартире оставил.
Озарение, что это одежда Гарина, на меня снисходило медленно. Доходило, как до жирафа, а потому постоять и потупить я успела, провела пальцами по рукаву пиджака и едва ощутимый запах такого знакомого парфюма уловила.
Этот парфюм, в неприметном прозрачном флаконе, я крутила в руках и нюхала в квартире Гарина, куда в один из вечеров, объявляя, что до первой городской утром от него будет ближе, меня привезли.
Провели экскурсию.
И связку ключей в один из дней мне незаметно и естественно вручили. Вот только вспомнить, когда именно случился этот знаменательный, по ехидству Ивницкой, момент, я так и не могла.
В мою память гораздо лучше врезалась наша поездка в Аверинск, где с Жекой, двумя мартышками и нашими кошарами я Гарина знакомила. Уверяла под злорадство Князева, что погрызенный Рыжим кроссовок есть проявление сильнейшей любви.
Я наблюдала вместе с Енькой из-за шторы, как огород под грядки Жека с Савелием Игнатьевичем перекапывали.
Таскали в баню дрова.
И с Юлькой-Анькой, которые отказались сидеть дома и носились за ними помогающими хвостиками, они возились. Объяснял, как складывать поленницу, Гарин, что терпением и вообще подобными умениями удивлял.
— Пять лет назад я бы не поверила, что… — моя сестра, перехватывая нацелившегося на фикус Рыжего, выдохнула… звеняще-глухо, — … что жизнь наладиться может. И мы будем не одни. Что не всё самим делать.
— Ну, представить Гарина с лопатой наперевес я и три месяца назад ещё не могла, да и с детьми рядом тоже, — я хмыкнула едко, но Женьку обняла крепко.
Уткнулась носом в её плечо.
А меня, как и в детстве, по голове погладили, поняли без слов:
— Он хороший.
— А я нет, — я протянула жалобно. — Я… Измайлова забыть не могу.
Опустить.
Я не могла не ждать наших дружеских встреч, редких звонков, частых сообщений, от которых радость разноцветным фейерверком внутри каждый раз вспыхивала. И с улыбкой идиотской после я ещё пару дней ходила.
— Или цепляешься за него по привычке?
Женькин вопрос, такой простой и сложный, такой внезапный, ошеломил.
Он ударил.
Повернул-развернул вдруг на сто восемьдесят градусов, заставляя задуматься и честный ответ искать. Не находить его…
Ибо как понять, где привычка, а где чувства? Как их различить?
Я вот не знала.
А Енька, подумав и убедив, что писателем ей не быть, гениальное сравнение выдала:
— Как-как, как с сахаром в чае. Если его убрать, то первую неделю страдаешь и каждый раз думаешь, что эту бурду пить нереально, потом ничего, привыкаешь. А через месяц уже, наоборот, кажется, что сладкий чай — это несусветная гадость. С шоколадом это не работает, поэтому сладкий чай — это привычка, а шоколад я люблю. Нежно. И трепетно.
— Измайлов, по твоей логике, видимо, сахар, — я протянула иронично.
И если бы через месяц разлуки и не общения, как случалось летом, Измайлов начинал казаться мне несусветной гадостью и не вызывал бы никаких эмоций, то с теорией Женьки я бы согласилась.
Только вот он не казался.
— Ага, сахарный… — она выдохнула зло, — козёл он.
— Не начинай.
— Да-да, идеального Кена трогать нельзя, я помню, — Енька, закатывая глаза, фыркнула воинственно, сказала тут же и без перехода. — Князеву перевод с повышением предлагают. В Красноярск.
— Куда⁈
Изумлять моя сестра всё же умела.
Она умудрилась парой фраз выбить из головы все переживания-страдания о сложностях любви и чувств. И думать после её слов получилось лишь о том, что уехать в Красноярск, за много-много километров от меня, она может.
Бросит.
А я… я привыкла ездить по выходным к ней, к Жеке, который в наш дом вписался органично и укоренился прочно. Я привыкла, что дежурства мы вместе берем и по вечерам, когда затишье и приглушенный свет в пустых коридорах, мы сплетничаем обо всем и всех.
Обсуждаем, что за неделю произошло.
— Он ждёт моего решения, — она, поворачиваясь ко мне, улыбку вымучила, не скрыла ею страх и растерянность, — а я… я думаю, что, может, так будет лучше.
Новое место, новая жизнь.
Не Аверинск, в котором каждая собака знает и обсуждает. И новую порцию сплетен, когда Женька с Князевым забрали девчонок, многие получили. Интересовались, выражая удушливое участие, как решились на такое и как живется. Они, люди, восхищались героическим поступком, ужасались тяжёлой судьбой бедных деточек и совались, напоминая и бредя душу, к ним с сочувствием, от которого тошно тоже было.
Или за спиной, если не хватало смелости, шептались.
И дети, которые на площадках вслед за родителями что-то да повторяли. И в драку, когда её назвали детдомовской,
