Анька раз ввязалась.
— А дом? — я спросила тихо.
Пожалуй, тоже растерянно.
Что будет с ним, с ненавистным, но таким привычным ежегодным огородом, с… рябиной и яблонями под окнами, которые каждый май белоснежным облаком цветут, а по осени горят алые гроздья?
— Не знаю, — плечами Енька пожала беспомощно. — Я маме рассказала, только… она тоже пока не знает. Может, пришла пора… его продать?..
В ту ночь Гарин нашёл меня на веранде, в огромном потертом кресле, в котором фотографии, периодически размазывая по щекам текущие слёзы, я перебирала. Разглядывала старые-старые снимки, на которых дом был ещё не перестроен.
А я совсем мелкой.
И бабушка тогда ещё была жива.
— Я тебя потерял, — Гарин, сонно щурясь, стоял босиком.
В спортивных брюках и накинутой, ещё дедовой, рубахе, которую после бани Женька ему торжественно выдала, заявила весело, что Савелия Игнатьевича до размеров Князева я ещё не откормила, а потому дедова налезет лучше.
Спорить с ней я не рискнула.
— Сав, мы, кажется, дом продавать будем, — я, позорно утирая хлюпающий нос, протянула жалобно и невпопад.
Назвала, наверное, первый раз его по имени, сокращенно.
И в кресле, давая место, я подвинулась.
А Гарин устроился, перехватил альбом, чтобы к началу вернуться и в первую же фотографию ткнуть, затребовать ответ, кто это есть.
И рассказ.
И до пяти утра, когда стало совсем светло, а я наконец успокоилась, мы в том кресле просидели, проговорили, пожалуй, первый раз так долго и… о себе, о детстве и о школе, которая особого трепета и ностальгии ни у него, ни у меня не вызывала.
Мы сошлись на этом.
И на том, что в институте куда интереснее.
Мы вспоминали всевозможные то забавные, то просто памятные истории и семью, родных, к которым Гарин между делом и очередной перевернутой страницей в следующие выходные пообещал меня свозить.
Познакомить.
— Давно уже надо было, — это он добавил рассеянно, как мысль вслух.
А я промолчала.
Не возразила, пусть знакомство с его родителями и пугало. Оно было, как по мне, шагом чересчур ответственным и серьёзным.
Тем, который как раз в сторону загса.
Ивницкой, мучая её магазинами и выбором приличествующего наряда, я так и заявила, перебрала в приступе паники все вешалки с платьями на два раза. И необходимость купить новые туфли я определила.
— Калинина, выдохни, — Полька посоветовала ехидно. — И примерь.
Изумрудное платье в меня кинули.
Повздыхали шумно и выразительно, пока я, переодеваясь, громко вещала, что выдохнуть в такой ситуации невозможно, просто немыслимо. Там ведь и родители будут, и сестра самая младшая, которая Маруся.
Именно Маруся, а не Маша.
— А я вечно путаю, Ивницкая!
— А ещё, — она, не проникаясь ни моими воплями, ни высунутым несчастным лицом, отбрила насмешливо, — ты вечно путаешь сочетанное и комбинированное поражение, но Антониади до сих пор считает тебя самой умной в нашей группе. И даже шиной Дитерихса так и не стукнул, хотя грозился.
— Это другое.
— Но ты им, оправдываясь, если что расскажи, только с поправкой на то, что всё же стукнул. С убогих, говорят, спрос меньше…
Ивницкой, швыряя в неё ботинок, хотя бы сочетанное поражение я организовать попыталась, но промахнулась.
Зато, правда, выдохнула.
И, вручая цветы матери Гарина, я улыбалась безмятежно. Не задёргался нервно глаз, даже когда остаться ночевать нам предложили.
Поставили пред фактом.
— А ты первая, с кем Савка тут появиться и остаться решил, — Маруся, не Маша, подловила и обрадовала меня на улице.
На качелях, на которые ото всех после чинного и благолепного завтрака я всё-таки позорно сбежала.
Или не от всех, а… от матери Гарина.
Она, как мне казалось, всем своим родительским сердцем чувствовала и не верила, что её Саву я люблю. Она улыбалась мне, интересовалась, как положено и ожидаемо, планами на жизнь. Она говорила сама, рассказывала вполне так дружелюбно, но в её тёмно-серых глазах мне чудились сомнения.
А, может, отражались мои собственные, ибо ответить быстро и без раздумий, что чувствую к Гарину, я не могла.
Не знала, пожалуй, сама.
Я не хотела задумываться и разбираться, искать ответ ещё на этот вопрос. Мне хватало метаний и терзаний из-за Измайлова, пролитых в квартире Ивницкой слёз, бессонных ночей, обид, рухнувших и вновь воскресших надежд непонятно на что.
Усложнять всё ещё с Гариным… для чего? Если… если условие не спать с другими соблюдать было легко, в загс, как и обещали, меня не звали.
А про любовь мы не заговаривали оба.
Мы просто жили.
Диффундировали, и часть его вещей окончательно поселилась у меня. Мои же теперь были растащены не только между квартирой, домом в Аверинске, Питером и даже квартирой Ивницкой.
Теперь любимую рубашку я могла рыскать ещё и у Гарина.
Или тетрадь с лекциями, что к концу пятого курса посещались уже не особо добросовестно и прилежно, да и пары некоторые без зазрения совести мы пропускали. Основы доказательной медицины, впихнутые в последние числа мая, как раз относились к тем занятиям, которые прогулять было не грех.
Хотя бы один день.
Всё равно на этих основах мы первый и последний раз за все годы играли с Ивницкой в морской бой. И это, пожалуй, было всё, что требовалось знать о важности и интересности данного предмета.
О чём Гарину я и заявила.
Осталась дома с ним, ибо его день из-за перенесенных переговоров свободным от работы вдруг оказался. Организовался посреди недели общий выходной, в который просыпаться можно было долго и неспешно.
Можно было не открывать глаза, чувствуя дразнящие прикосновения губ к обнаженной коже. И притворяться спящей в ленивое и солнечное утро было так увлекательно, пусть улыбка и вырвавшийся стон безбожно выдавали, но…
— Поехали в аквапарк?
— Куда⁈
Глаза от столь экстравагантного предложения распахнулись сами. И на белку с экзофтальмом из «Ледникового периода» я в тот момент была похожа очень.
Точно.
— Ну… — нос, задумчиво морщась, Гарин поскреб каким-то исключительно домашним жестом, который запомнился, вызвал невольную улыбку, — или в цирк. Я, правда, номера с животными терпеть не могу, но там ведь ещё много всего прочего есть. Я фокусников люблю. И гимнастов воздушных.
— Ты? — я, окончательно просыпаясь и садясь в кровати, переспросила недоверчиво.
Подгребла к себе одеяло.
И повыше к шее, игнорируя возмущенный взгляд, натянула.
— Я.
— Да брешешь! — я ляпнула не думая, но искренне.
Слово, далёкое от языка литературного и интеллигентного, вырвалось невольно. Оно прорвалось как напоминание о том детстве, которое мама, печально вздыхая, называла уличным и тяжёлым, а я — лучшим.
Палки-рогатки, фингалы, окрестные хулиганы, что
