понять.
Выхожу, тихо прикрываю дверь. В комнате забираюсь калачиком под одеяло, накрываюсь с головой, дышу, пытаясь согреться. Такое ощущение, что промерзло где-то внутри, и лед ползет по венам. Ледяные пальцы сминают простынь. Плохо, как же мне плохо. Лихорадит, на лбу проступает лоб. Темнота плывет перед глазами, а потом я проваливаюсь в забытье.
Просыпаюсь поздно — за окном хмурый ноябрьский день. Значит, уже часов двенадцать. Так и есть, начало первого. Телефон на беззвучном, экран переполнен сообщениями. Я опять не пришла в институт. Да и плевать. Влада, конечно, уже нет.
Слабыми ногами прохожу по квартире, захожу в его комнату, здесь неубранная постель как напоминание о прошедшей ночи. Я опускаюсь на ее край, крепко сжимая телефон в руках, и понимаю: не могу больше тут находиться. Это даже не мазохизм, это что-то похуже. Уходя уходи, как говорится, особенно, когда тебя попросили.
Нахожу номер, стираю выступившие слезы. Когда папа отвечает, произношу скороговоркой:
— Пап, забери меня отсюда, пожалуйста.
Когда отец приезжает, я успеваю успокоиться и собрать минимум вещей. Остальные просто сваливаю грудой в комнате. Пусть папа пришлет кого-нибудь, я не могу больше тут.
Он принимает меня в объятья, смотрит слишком проницательно. Мне никак не удастся скрыть правду: мой внешний вид кричит о том, что мне плохо. Папа поджимает губы, хмурится.
— Садись в машину, — и сам помогает усесться и застегивает ремень. Как только мы трогаемся с места, он спрашивает:
— Арина, он обидел тебя?
Я вздрагиваю всем телом, хватаюсь пальцами за ремень.
— Все нормально, пап.
— Не надо считать меня за идиота. Я все вижу. Он что…. - отец сжимает руки на руле. — Он тебя соблазнил?
Я думаю, как хорошо было бы сейчас ответить да. Снять с себя ответственность, пусть дальше папа давит на Влада, как хочет. Но я не могу. Потому что это я его соблазнила. А он сопротивлялся. Очень сопротивлялся. И только сейчас я понимаю, что был прав. Ни к чему хорошему, как Влад и сказал, это не привело.
— Нет, он меня не соблазнял, пап. И не надо ему выговаривать ничего подобного. Ты… — теперь сбиваюсь я. — Ты с ним виделся?
— Да. Сегодня утром. Он объяснил, что у них там смена плана, деньги по договору будут выплачены.
— Ну и хорошо.
— Да что хорошего?! — рявкает папа, я подскакиваю на месте. — Он думает, откупится, и все? Вернул мне не дочь, а тень от нее, измотанную, заплаканную. Считает, поразвлекался и выставил? Я этого не допущу, Арина! Не нужны мне его деньги, пусть подавится ими. Я обнародую этот договор, чтобы больше никому в голову не пришло…
— Нет.
Папа замолкает на полуслове, смотрит на меня, мы останавливаемся на светофоре.
— Ты этого не сделаешь. Понятно? — говорю спокойно. — Если ты меня любишь, ты не сделаешь этого. Я предпочитаю делать вид, что мы просто расстались, ясно? Я не хочу, чтобы в меня тыкали пальцем, как в использованную фиктивную жену, которая перестала быть нужна. Мне и так нелегко, пап. Я тебя прошу: просто оставь его в покое. Забери эти чертовы деньги, разберись со своими долгами, и забудем о Ярове навсегда.
Я отворачиваюсь к окну, сильно сжимая губы, успев поймать тяжелый отцовский взгляд. Я знаю: он будет молчать. Ради меня будет. А мне нужно просто время. Не знаю сколько… Но когда-нибудь станет легче, я уверена.
— Ну как ты себя чувствуешь? — папа заходит, принося с собой свежесть мороза, смотрит обеспокоенно.
— Температуры нет, уже лучше.
— Она может подняться к ночи. И ты очень бледная.
Я молча прохожу в кухню, начинаю греть ужин. По возвращении домой я слегла почти на две недели. Было так плохо, что я в основном лежала в кровати, проваливаясь в сон. Отец приезжал домой на обед, кормил меня почти с ложечки. Сейчас стало легче, но дикая слабость в организме еще не позволяла вернуться к полноценной жизни.
Девчонкам я написала, что мы с Владом расстались, и я пока не хочу говорить об этом. Даже рада была болезни — она забирала меня в тягучее тупое состояние, в котором каждая мысль била острой болью в висок. Я плохо соображала, и если мы говорили о чем-то с папой, я тут же забывала об этом.
Папа ест, беспрерывно глядя на меня, я ковыряюсь вилкой в салате. Аппетит так и не вернулся. Каждый кусок просится назад. Папа говорит, я очень похудела, но мне как-то плевать. Вообще на все плевать, даже на то, что я завалю какой-нибудь экзамен, например.
— На следующей неделе пойду в институт, — говорю ему, просто чтобы что-то сказать. Его взгляд угнетает. Теперь, когда я чувствую себя лучше, вижу, что там не только внимание и забота, там еще боль и самоуничижение. Он грызет себя за то, что случилось со мной.
— Это поможет тебе отвлечься.
Я киваю, не зная, что еще добавить. Отец мнется, откладывает вилку, потом вздыхает.
— Послушай, Арина. Я слышал, ты общалась с одним мальчиком, он учится на вашем факультете. Сын одного депутата.
— Так, — я хмурюсь, в груди тяжелеет. Все, что связано хоть как-то с историей меня и Влада, вызывает такую реакцию.
— В общем… Тебе не стоит с ним общаться.
Несколько секунд смотрю на папу, потом спрашиваю:
— Почему?
— Это… Это может скомпрометировать…
— Влада? — заканчиваю я, папа кивает, неловко отводя глаза. Вот как, значит. — Потому что он ведет дела с его отцом?
— Да, — папа все еще не смотрит на меня. Я криво усмехаюсь. Вот так парой слов я оказалась лишена еще одного человека. Не слишком ли много последствий в этой истории?
Я снова молча киваю, встаю из-за стола и ухожу в комнату. Папа не останавливает, хотя чувствую, как смотрит мне в спину. Я ложусь на кровать, кутаюсь в одеяло. Некоторое время просто лежу, глядя перед собой.
Значит, мне нельзя общаться с Максимом. Не то чтобы я думала об этом, эти недели я мало о чем могла думать, но факт неприятный. Интересно, это Влад велел донести до отца данную мысль? Как часто они общаются, как ведет себя папа? Когда я уезжала из дома Влада, он был настроен воинственно, но сейчас выглядит, скорее, потухшим.
Я не могу его утешить и сказать, что он ни в чем не виноват. Если бы он не согласился, я бы никогда не познакомилась с Владом, и всего этого не случилось бы. Возможно, начала бы встречаться с Максимом, тем более учитывая его
