Раздевают друг друга и скользят по коже дрожащими руками. Соприкасаются обнаженными телами. Шипят и стонут. Целуются без свирепости и крови. Тягуче. Сладостнее. И больнее.
За грудными клетками горит то непонятное чувство, которого они оба в эту минуту очень боятся. И от которого они совместными усилиями пытаются избавиться.
Титов ведет руками вверх по выступающим девичьим ребрам. Накрывает ладонями полушария груди. Исследует ее и ласкает, мягко сжимая. Упивается стонами и всхлипами Евы. Целует, глотая ее разорванное дыхание.
Скользит по ее коже губами и языком. Всасывает. Лижет. Неторопливо изучает.
«Ева…»
Нежность не присуща характеру Адама, но сейчас — его губы и руки знают, как ее ласкать. Это знание идет изнутри него бесперебойным сигналом и перекрывает все остальные импульсы.
Осторожно толкается внутрь Евы и замирает. Хриплое дыхание смешивается. Губы соединяются в более требовательном и интенсивном поцелуе.
Так сладостно. Так больно.
Оказывается… Когда к похоти примешиваются чувства, возбуждение становится попросту непреодолимым.
Ева гладит его обнаженные плечи. Скользит пальчиками по напряженным мышцам, постанывая и вздыхая. Подает бедра навстречу, принимая его на всю длину.
Протяжно стонут.
— Адам…
— Эва…
— Пожалуйста…
— Да, Ева… Да…
Двигается. Медленно. Плавно. Невыносимо растягивая напряжение.
— Ты… только со мной, Ева?
— Только с тобой, Адам…
Титов делает глубокий вдох. Его сердце странным образом расширяется и заполняет собой всю грудную клетку, вытесняя легкие и не позволяя сделать вдох.
Руки следуют к ее животу, в котором собралась их влага. По бедру к коленям. Поднимают их выше, раздвигая бедра чуть шире.
Ева стонет, чувствуя себя необычайно уязвимой. Но не прячется. Позволяет Адаму господствовать. Ведет рукой по его груди вниз. К животу. Восторгается, когда его твердые мышцы сводит волнение. Касается паха, но дальше последовать не успевает. Титов, хрипло вздыхая, ловит ее ладонь.
Заводит руки ей за голову, и Ева, выгибая спину, подается ближе к его груди. Льнет, пока он не прижимается всем телом, придавливая ее к матрасу.
Наперекор всем внешним обстоятельствам, их близость — это не акт возмездия. Это столкновение оголенных чувств. Без масок.
Они ждут, что после станет легче. Но кульминация сексуального напряжения не приносит облегчения. В груди остается горячая тяжесть. Придавленные взрывом своих эмоций, долгое время молча лежат. Соприкасаясь обнаженными телами, слушают шум своего не усмиряющегося дыхания. Ждут, когда рядом окажется островок, на который можно будет спрыгнуть из потерпевшего крушение капера[1].
Только освобождения так и не происходит. Со всех сторон по-прежнему бушует соленое шумное море.
Адам уходит до рассвета. С неба сыпет снег, и температура воздуха опускается далеко за нулевую черту. Оглядывается, встречаясь с темнотой ее окон. Закусывает губу и втягивает носом морозный воздух. Но жар в груди не затухает. Горит.
Пробравшись по заднему двору за ряд высоких хозяйственных построек, хватается за каменные выступы в заборе и подтягивается на руках вверх. Перемахнув через ограждение, спрыгивает и направляется в конец улицы, где оставил свою машину.
Снег заметает следы. Не дает возвратиться.
Титов уходит, скрывая от внешнего мира, что его каменное сердце рухнуло в пропасть под ногами Евы и вдребезги разбилось.
«Отрезать? Как ее теперь отрезать?»
[1] Капер — частное морское судно, во время войны нападавшее на суда неприятеля с ведома или разрешения своего правительства, а также занимавшееся морским разбоем.
Глава 7
День пятьдесят шестой.
Титов все понимает. И держит свои чувства под контролем. Бесконечно переживая все моменты, что связаны с Евой, все еще глубоко ошеломленный происходящим, осознанно позволяет воспалительному процессу распространяться по организму. Его мышцы немеют, а кожа горит. Все тело ноет, словно после физической нагрузки. Но больше всего пугает этот неутихающий жар. В самом центре, за грудной клеткой.
Что, мать вашу, ему теперь делать?
Как найти решение? Существует ли оно?
После сказанного… Стопорится, не зная, как называть кровную родственницу. Мать отца для всех нормальных людей является бабушкой, но это существительное ломает не просто язык Адама. Оно у него не складывается даже мысленно.
Мария Иосифовна, пусть будет так. Она вскрыла все его гнойные раны. Рассказала то, что, возможно, Титову не следовало знать. Никогда.
Она предоставила ему выбор. Дала совет. Разложила все варианты.
Но, сколько бы он не думал об этом, принимать окончательное решение непросто.
Ева Исаева. Ее имя — есть мука. Кровь в ее венах несовместима с его собственной.
«Прекрати это!»
«Перестань мне сниться. Хватит повсюду мерещиться. Прекрати тенью ходить по следу».
Мать вашу.
Сухим из воды ему уже не выйти. Но он никак не может решить, тащить ли за собой на берег Исаеву.
* * *
— Твоих рук дело? — голос Павла Алексеевича буквально звенит от напряжения. Его учащенное дыхание осязаемо, и взгляд из-подо лба наполнен непосильной яростью.
— О чем ты, папа? — осторожно уточняет Ева, скрещивая на груди руки. — Что ты имеешь в виду?
— Черная папка. Из сейфа.
— Черная папка?
— Пропала.
— Пропала?
У Исаева нервно дергаются веко и нижняя круговая мышца левого глаза.
Это очень плохой знак для Евы. Ее ладони потеют, а по коже проходит озноб. Она напряженно застывает за секунду до гневного срыва отца.
— Прекрати строить из себя идиотку! Перестань, черт возьми, повторять за мной, как попугай, то, что я говорю, — горланит он, сметая разложенные по столу предметы. Они оглушающе звенят и грохочут, приземляясь на мраморный пол, пока мужчина поднимается и выступает из-за стола. Надвигается на дочь, как черная грозовая туча. — Кто, если не ты? Ева… Я тебя… — из-за ярости голос отца срывается и начинает дрожать. — Я придушу тебя собственными руками, если ты до утра не вернешь эту папку.
Во взгляде дочери встречает упрямое сопротивление, агрессию, звериную дикость.
— Я ничего не брала!
Накал эмоций настолько высокий, что обоим становится ясно: кто-то из них вот-вот пойдет в физическую атаку.
— Не смей лезть в мои дела! Знай свое место, Ева. Держись там, где тебе положено, черт возьми!
— Я не брала! Как тебе еще сказать? Будто мне известен код от твоего долбаного сейфа!
— Кроме тебя, никто не мог!
Черные глаза отца, ослепленные гневом — это бездна безумия. В такие минуты спорить с ним смертельно опасно. Только Ева — идентичный плод этого безумия. Яблоко, которое не далеко укатилось от своего дерева. Она не умеет останавливаться перед бездной.
— И что же там, в черной папке? Черные тайны рода Исаевых? Их выдержала бумага? Не испепелилась?
Лицо Павла Алексеевича искажается и багровеет. Он отвешивает дочери увесистую пощечину, но подобное уже не шокирует ни одного из них двоих.
Качнувшись, Ева с инерционной силой натыкается на выступающие книжные полки. Резкая боль тупого удара распространяется по правому боку. Обычно отец задействует свою левую не ведущую руку, чтобы смягчить силу и ее последствия. Но сегодня он не настолько разборчив.
Исаев на самом деле готов ее убить. Значит, то, что пропало, имеет для него реальную ценность.
— Боишься, что могу против тебя свидетельствовать? — зло усмехается Ева, выпрямляясь, и запрещая себе выказывать слабость перед лицом своего карателя.
— Я? Боюсь? — на лице Павла Алексеевича теснится презрение вкупе со злостью. — Тоже мне, Павлик Морозов[1]! Запомни, Ева, все провальные проекты ликвидируют. Без следов. Это подтверждает история. Никто не оставляет мутантов и калек свободно бродить по миру. Какими бы ограниченными, гнилыми и тупыми они не были — рано или поздно они приведут вредителей к своему создателю. Я все больше склоняюсь к тому, что из тебя, дочь, выходит абсолютно не то, что подразумевалось под грифом «наследник». Уймись уже! Не вынуждай меня уничтожать тебя. А то, ты знаешь, у меня рука не дрогнет.
