Даже если учесть, что эта угроза преподнесена в порыве безумного гнева, слова отца звучат устрашающе.
— Прекрасно, — тон Евы язвительный и хриплый. — Можешь убить меня прямо сейчас! Потому что я ничего не брала. И возвращать мне, стало быть, нечего. Нечего!
Исаев протяжно и шумно выдыхает. Стремительно поднимает правую руку, и Ева едва способна удержаться от естественной человеческой реакции: отступить и прикрыться. Стоит, несгибаемая, в ожидании своего приговора.
Отец ведет ладонью по лицу и, поджимая губы, презрительно морщится.
— Убирайся! Пошла вон!
Пользуется предоставленным ей шансом. Направляется к себе в спальню, слабо регулируя свое раскоординированное передвижение по дому.
— О! Ева. А где папа? Пора ужинать.
К горлу моментально подкатывает тошнота. Из-за упоминания о еде. Из-за искусственного голоса матери.
— Я не голодна, — сипит ей в ответ.
— Как это — не голодна? Знаешь, я не люблю этого…
— Мама! Пожалуйста… Я очень устала.
Не в состоянии отследить реакцию матери взглядом. Не может сфокусироваться. Да и ей, в действительности, сейчас на это наплевать.
— Хм… — последнее, что слышит.
С силой захлопывает дверь и громко щелкает замком. Отступает в центр, противясь малодушному желанию рухнуть прямо за порогом.
Закидывая голову назад настолько, что в шейных позвонках возникает болезненное жжение, зажимает рот рукой. Протяжно кричит. Хотя этот вопль, по звуковой амплитуде, всего лишь глухое мычание. Он разрывает больше внутренний баланс, нежели внешний.
Когда воздух из легких перестает выталкивать этот крик, Ева судорожно вдыхает. Всхлипывает. Стонет. Совершает ряд шумных глотков воздуха.
Дрожит всем телом, заламывая руки. И мечется по спальне словно звереныш, запертый в клетке.
Неосознанно прочесывает ногтями запястье левой руки. Еще, и еще. Оставляя красные полосы. Нестерпимо желает содрать кожу полностью.
Сдерживается. Едва-едва… Обхватывает руками голову.
Мечет взгляд по пестрым книжным полкам. Натыкаясь на канцелярский нож, зажмуривается, резко разворачиваясь.
«Нет… Нет… Нет…»
«Господи…»
Ищет выход.
Как ей не сойти с ума? Как удержать равновесие?
«Господи…»
— Адам… Адам… — шепчет практически беззвучно, словно одержимая. Спотыкается о мебель в поисках смартфона. — Адам…
Только он может прекратить это саморазрушение. Только он может перенаправить ее энергию в иное русло.
— Адам, — выдыхает в телефон его имя и замирает, слыша, насколько странно и незнакомо звучит собственный голос. — Можно, я приеду?
Пока Титов молчит, сердце у Евы в груди совершает две остановки и, соответственно, столько же перезапусков.
— Что-то случилось?
— Не-а, — быстро и легкомысленно, по-другому она не умеет. — Нет. Просто… Я… я… Пожалуйста, Адам.
Они оба понимают, что, если бы не стояло острой необходимости, Исаева бы не попросилась к нему.
— Я не один, — у Евы по коже сбегают мурашки, и в данный момент это неприятно. Она не успевает развить мысль о том, что же ее так сильно взволновало, как Титов добавляет. — Но ты можешь приехать. Прямо на Балковскую.
[1] Павел Трофимович Морозов — советский школьник, учащийся Герасимовской школы Тавдинского района Уральской области, в советское время получивший известность как пионер-герой, противостоявший кулачеству, в лице своего отца и поплатившийся за это жизнью от его руки.
Глава 8
Хочет, чтобы Исаева была рядом. И плевать на то, что в академии она его снова игнорирует.
Басы звучавшей в квартире Титова музыки толкают воздух вверх и рассеивают его вибрацией по периметру помещения. Ева раскачивается с ними в такт и, не зная меры, пьет шампанское. Она веселится в компании его друзей, поодаль от самого Титова. Только взглядом практически беспрестанно сохраняет с ним контакт. Так часто поступают дети. Играя и забавляясь, они пытаются держать связь с родителем.
С тем, в ком нуждаются. Кому доверяют.
Титов глотает водку и делает глубокий вдох. Смотрит на представление, что устроила Ева, до последнего оставаясь сторонним наблюдателем. Прикрывая веки, она танцует под жесткий хип-хоп брутального Kanye Westa. Вливается в атмосферу эмоционального краха и вседозволенности, что тот пропагандирует. Кружась на носочках, вращает над головой стреляющей белой пеной бутылкой. Пьет из горла.
Улыбается.
Искренне Ева очень редко улыбается. И Титов… неожиданно понимает, что любит смотреть на ее улыбку.
Она, мать вашу, сводит его с ума.
В отличие от Исаевой, он старается контролировать количество выпитого. Ему нельзя сильно напиваться. Черт возьми, не рядом с ней. Он должен сохранять хоть какой-нибудь контроль.
Только вот… Смотреть на нее и не пьянеть — очень сложно.
Эмоции захлестывают. Хочется тупо ужраться в хлам.
Отставив пустую рюмку на столешницу, втягивает носом воздух. Сцепив руки в замок, в очередной раз встречается с Евой глазами.
У него, бл*дь, дрожь по коже. Лишь от одного ее взгляда.
Она же улыбается, не имея представления о том, что у него, мать вашу, подгибаются колени.
— Красивая, — говорит прислоняющийся к барной стойке парень, не вкладывая при этом в свои слова никакого скрытого смысла. — Я бы даже сказал, нереально красивая. Местная?
Титов закусывает нижнюю губу, медленно поворачивая голову к говорившему. Макс Халюков, темноволосый парень со смуглой кожей и узким разрезом глаз, по прозвищу Мексиканец. Адам внезапно испытывает к нему резкую антипатию, которой ни разу не возникало до этого момента.
— Она не для тебя.
Брови Мексиканца приподнимаются, а взгляд становится чуточку осмысленней.
— Не для меня? А что, для тебя?
Напрягая челюсти, Титов прикусывает язык. Пытается сдержать хлынувшую горячими волнами ярость. Его ноздри расширяются, брови сходятся на переносице, а скулы выделяются острее.
— Просто закрой свою пасть и смотри в другую сторону, — угрожающе выталкивает он.
— Э-э-э… Ладно-ладно, Тит. Я понял… Ты и она…
Адам останавливает словесный поток одним лишь взглядом.
— Нет никаких «я и она», — произносит это и злится еще сильнее. — Просто ее нельзя трогать. Что тут непонятного?
Макс заторможенно моргает.
— Я понял, — рассеянно произносит он. — Наверное.
— Тогда свали нахр*н, Мексиканец.
— Ок. Пойду, забью косячок… Нахр*н…
У Титова не получается оставаться трезвым.
Наливает себе новую стопку водки и залпом выпивает. С мрачным видом слизывает ее с губ. Смотрит на Еву и предвкушает тот момент, когда они останутся с ней наедине. Момент, когда она будет принадлежать лишь ему одному.
Он так и не решился ее отрезать. Нет, он пошел другим путем.
Входит в жилище Марии Иосифовны без стука.
— Мне нужно что-нибудь против Исаева, — упирая руки в узкие бедра, останавливается прямо перед женщиной.
Она невозмутимо поправляет отрез цветастой ткани под лапкой швейной машинки и только после этого встречается с непризнанным внуком взглядом.
— Решил принять войну, значит, — не спрашивает, констатирует.
Титов сжимает челюсти, играя желваками, и нетерпеливо повторяет свою просьбу.
— Что-нибудь отличительное и важное о Павле Исаеве. Если не можешь помочь, говори прямо.
Бледно-голубая радужка на фоне желтых белков старухи выглядит сегодня совершенно бесцветной. И когда ее взгляд задерживается на Адаме, он невольно задается вопросом: были ли глаза его отца такими же бледными и холодными?
— Мне бы следовало тебя остановить. Но я вижу, что все мои слова будут бесполезными…
— Именно поэтому мы обойдемся без твоей вынужденной заботы и притворных сантиментов. Если пожелаешь, я куплю у тебя нужную мне информацию. Ты же занималась этим раньше?
Мария Иосифовна поднимается и упирается кулаками в стол.
