Так ли важна справедливость? Нет, если ради нее мне приходится жертвовать своим душевным спокойствием.
Я уже со многим справилась сама. Что еще нужно добавить в список?
С тяжелой душой и разбитым сердцем я наконец прибываю в дом своей семьи. Голубые оттенки ранних сумерек начинают опускаться на обширные владения, когда огромные ворота закрываются за мной. Дверь скрипит с призрачным звуком, а туман, формирующийся вдалеке, не помогает уменьшить жуткость сцены.
Я выхожу из машины и замираю, глядя себе под ноги. Волоски на затылке встают дыбом, а конечности начинают неконтролируемо дрожать.
Что, если этот сумасшедший ублюдок последовал за мной сюда?
Что, если он причинит вред моей семье?
Если он будет представлять для них хоть какую-то угрозу, я стану убийцей. Без сомнения.
Я могу пережить то, что он сделал со мной, но когда речь идет о моих близких, это совсем другое дело. Клянусь, я сойду с ума.
Проходят долгие мгновения, пока я осматриваю окружающее пространство, сжимая кулаки. Только после того, как я убедилась, что не притащила с собой бешеную собаку, я иду в дом.
Мама и папа сделали этот дом таким большим, внушительным, но с достаточной теплотой, чтобы чувствовать себя как дома.
Здание раскинулось на большом участке земли на окраине Лондона. Деревянная беседка, стоящая посреди сада, заполнена множеством картин из нашего детства.
Звезды, которые я нарисовала, когда мне было около трех лет, кажутся гротескными и совершенно ужасными по сравнению с теми, что нарисовали мои братья. Я не хочу смотреть на них и испытывать комплекс неполноценности.
Не сейчас.
Поэтому я снимаю обувь и пробираюсь в подвал. Там находятся наши художественные студии.
Прямо рядом со студией всемирно известного художника.
Любой человек в мире искусства знает имя Астрид Клиффорд Кинг, или узнает ее подпись — Астрид К. Кинг. Ее эскизы покорили сердца критиков и галерей по всему миру, и ее часто приглашают в качестве почетного гостя на открытия и эксклюзивные мероприятия.
Моя мама была причиной моих художественных наклонностей, и моих братьев. Лэндон чертовски непринужденно относится к этому. Брэндон — дотошный.
А я?
Я хаотична до такой степени, что иногда сама этого не понимаю.
Я не принадлежу к их внутреннему кругу.
Моя рука дрожит, когда я открываю дверь, ведущую в студию, которую папа построил для нас, когда близнецам было десять лет.
Лэн и Брэн делят большую, а у меня она гораздо меньше. В раннем подростковом возрасте я тусовалась с ними, но их талант сокрушил мою душу, и я месяцами не могла ничего нарисовать.
Поэтому мама попросила папу построить мне отдельную, чтобы у меня было больше личного пространства. Не знаю, сама ли она догадалась об этом или Брэн ей доверился, но это не имело большого значения. По крайней мере, мне не приходилось терпеть их гениальность и каждый день чувствовать себя меньше.
На самом деле, мне даже не стоит сравнивать себя с ними. Они не только старше меня, но мы еще и такие разные. Лэн — скульптор, закоренелый садист, который может и будет превращать своих подопечных в камни, если представится возможность.
Брэн, с другой стороны, рисует пейзажи и все, что не включает людей, животных или то, что имеет глаза.
Я... тоже художник. Наверное. Любитель современного импрессионизма. Я просто не такая определенная, как мои братья и сестры.
И определенно не так технична или талантлива.
Тем не менее, единственное место, где я хочу быть сейчас — это маленький уголок в моей художественной студии.
Моя рука холодная и жесткая, когда я открываю дверь и делаю шаг внутрь. Автоматические лампы освещают чистые холсты на стенах.
Мама часто спрашивает, где я прячу свои картины, но она никогда не заставляет меня показать их, хотя они лежат в шкафу у дальней стены, где их никто не найдет.
Я не готова позволить кому-то увидеть эту часть меня.
Эту часть меня.
Потому что я чувствую, как тьма мерцает под поверхностью. Это удушающее желание позволить ей поглотить меня, съесть меня изнутри и просто очистить от всего.
Мои пальцы дрожат, когда я беру банку с черной краской и брызгаю ею на самый большой холст. Она размазывает все остальные, но я не обращаю на это внимания, беря еще одну банку и еще одну, пока все не станет черным.
Затем я беру свою палитру, красные краски, ножи для палитры и большие кисти. Я не думаю об этом, поскольку создаю смелые мазки красного, а затем уничтожаю красный черным. Я даже использую лестницу, переставляя ее с одного конца на другой, чтобы достичь самой высокой точки холста.
Я делаю это в течение, кажется, десяти минут, хотя на самом деле это гораздо дольше. Когда я спускаюсь с лестницы и убираю ее, мне кажется, что я рухну.
Или растворюсь.
А может, я просто вернусь на тот утес и позволю смертоносным волнам закончить работу.
Я задыхаюсь, сердце стучит в ушах, а глаза вот-вот нальются кровью, такой же красной, как на картине, которую я только что закончила.
Этого не может быть.
Этого... просто не может быть.
Какого черта я нарисовала эту... эту симфонию насилия?
Я почти чувствую его прикосновение к моей разгоряченной коже. Я чувствую его дыхание надо мной, его контроль, и как он забирает его у меня взамен. Я вижу его перед собой с этими мертвыми глазами, высокого, как дьявол, и с таким же внушительным присутствием, его способ забрать у меня все.
Я почти слышу его насмешливый голос и непринужденную манеру речи.
Я даже чувствую его запах — какой-то лесной и сырой, от которого воздух застревает в горле.
Мои пальцы скользят к шее, к тому месту, где он касался меня — нет, душил меня, — когда по моему телу проносится разряд, и я в испуге опускаю руку.
Что, черт возьми, я делаю?
То, что произошло раньше, было непонятно, тревожно и совершенно не то, что я должна рисовать с такими грубыми подробностями.
Я никогда раньше не рисовала ничего настолько масштабного.
Обхватив себя руками за живот, я вот-вот сгорблюсь от нахлынувшей боли.
Черт.
Кажется, меня сейчас вырвет.
— Вау.
Тихое слово, доносящееся сзади меня, пугает меня, и я вздрагиваю, поворачивая голову, чтобы встретиться взглядом с братом.
К счастью, из близнецов он более покладистый.
Брэндон стоит возле двери, одетый в шорты цвета хаки и белую рубашку. Его волосы, реалистично имитирующие темный шоколад, разлетаются во все стороны, как будто он только что выкатился из кровати и приземлился в моей студии.
Он бросает палец в общем направлении моего ужасающего полотна.
— Это ты сделала?
— Нет. То есть, да... может быть. Я не знаю. Я определенно была не в своем уме.
— Разве не к такому состоянию души стремятся все художники? — Его глаза смягчаются. Они такие голубые, такие светлые, такие страстные, как у отца. И такие беспокойные.
С тех пор как у него появилось сильное отвращение к глазам, Брэндон стал другим.
Ему требуется несколько шагов, чтобы дойти до меня и обхватить мое плечо. Мой брат старше меня примерно на четыре года, и это видно в каждом контуре его лица. В каждом его уверенном шаге.
В каждом просчитанном шаге.
Бран всегда был для меня оранжевым — теплым, глубоким и одним из моих любимых цветов.
Он молчит какое-то время, молча разглядывая картину. Я не смею смотреть на нее или на то, как он ее изучает.
Я почти не смею дышать, когда его рука бесстрастно ложится на мое плечо, как всегда, когда мы нуждаемся в обществе друг друга.
Мы с Брэном всегда были одной командой против тирана Лэна.
— Это... совершенно фантастично, Глин.
Я смотрю на него из-под ресниц.
— Ты издеваешься на до мной?
— Я бы не стал так говорить об искусстве. Я не знал, что ты скрываешь от нас этот талант.
Я бы скорее назвала это катастрофой, проявлением моей испорченной музы, чем талантом.
