Мое сердцебиение участилось, когда самолет приземлился в аэропорту Кеннеди. Я впервые оказалась так далеко от дома. Все было незнакомым, даже запах. Я назвала таксисту адрес Гулливера, удивившись его украшенной приборной панели. Она выглядела как святыня из болливудского фильма. Таксисты в Дублине иногда украшали свои машины, но я никогда не видела ничего подобного. Я не могла отделаться от мысли, что при аварии одна из деталей разлетится и ударит меня.
Когда я наконец отвела взгляд от разноцветных божеств, мое дыхание застряло в горле от огромных размеров города. Небоскребы возвышались над нами, загораживая мне вид на голубое небо и отбрасывая тени на тротуары. Такси остановилось прямо перед старой церковью, которая выглядела совершенно неуместно в окружении небоскребов.
Я заплатила ему, не обращая внимания на его прищуренный взгляд, когда дала чаевые в один доллар, и вышла, закинув рюкзак на плечо. В темноте церковь выглядела мрачной, почти предчувствующей, но фасад из коричневого камня и каменная дорожка, сглаженная тысячами шагов, напомнили мне о родном городе больше, чем все остальное в этом слишком большом городе.
Открыв ворота, я обошла здание, ища что-нибудь похожее на вход. Гудки и крики заставили меня подпрыгнуть. Дублин, конечно, не был тихим городом, но Нью-Йорк стал настоящим ударом для моей нервной системы.
Я нашла небольшой дом, примыкающий к церкви с колоколом и табличкой с фамилией Гулливера внизу: Киллин. Не была уверена, почему, увидев эту фамилию, я удивилась. Мы были одной семьей, но я так давно его не видела. Примет ли он меня или прогонит?
Я позвонила в звонок. После некоторого шарканья за дверью она, наконец, открылась. Я не сразу узнала своего дядю. За много лет, прошедших с тех пор, как я видела его в последний раз, он набрал около двадцати килограммов, его линия роста волос уменьшилась, но у него были такие же огненно-рыжие волосы, как и у меня. Его брови сжались, а глаза расширились от узнавания. — Эйслинн?
Я кивнула и неловко улыбнулась. — Это я. — Я никогда не ссорилась с ним. Даже если мама злилась на него, а он на нее, это не означало, что мы не могли поладить.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он, не обязательно в отвергающей манере, но меня еще не пригласили внутрь. Он был одет в простую белую футболку, черные брюки и удобные тапочки.
— Разве племянница не может приехать навестить своего единственного дядю?
Он покачал головой. — Ложь — это грех, Эйслинн. Тебе стоит помнить об этом, даже если твоя мать живет грешной жизнью.
Во мне поднялся гнев. — Мама всю жизнь тяжело работала и смогла одна вырастить двоих детей.
— Ей не пришлось бы этого делать, если бы она осталась верна нашим убеждениям и дождалась брака.
Я не могла ему поверить. Но он был моим единственным вариантом в Нью-Йорке. Было уже поздно, и я не хотела бродить по городу в поисках дешевого ночлега. — Ты мог бы ей помочь.
— Ей не нужна была моя помощь, и не я бежал отсюда.
Я вздохнула. — Я здесь не для того, чтобы обсуждать маму.
— Тогда почему ты здесь?
— Имоджен, — сказала я, не в настроении болтать. — Она исчезла три месяца назад, через несколько недель после приезда в Нью-Йорк.
Гулливер со вздохом покачал головой. — Я так и предполагал.
Ветер усилился, и я задрожала. — Могу ли я провести у тебя несколько ночей, пока буду искать ее?
Гулливер, казалось, раздумывал. Он осмотрел меня с головы до ног. Что он искал, я не знала. Я ожидала, что он будет более доброжелательным, несмотря на его споры с мамой. Возможно, я была слишком наивна. — Твоя сестра слишком похожа на твою мать. Не удивлен, что она попала в беду.
Я выжидающе смотрела на него. — Можно мне остаться?
Гулливер наконец отступил и открыл дверь. Я шагнула в узкий коридор, доски пола скрипели под моими ногами. Дом был не большой, с двумя спальнями, уютной кухней и небольшой гостиной. Гулливер провел меня во вторую спальню, которая также служила библиотекой. Все стены, кроме спального места, были заставлены книжными полками из темного дерева от пола до потолка. Большинство книг были посвящены религии или истории церкви, и в комнате витал запах старой бумаги и пыли.
— Ты можешь оставаться здесь до тех пор, пока не принесешь неприятности на мой порог.
Как я могу причинить больше неприятностей, чем его связь с мафией?
— Я не буду. Как только найду Имоджен, я вернусь в Дублин, и ты сможешь снова иметь свой дом в своем распоряжении.
— Может быть, Имоджен не хочет, чтобы ее нашли. Она убежала от ответственности и своих грехов, но грех всегда находит тебя, куда бы ты ни бежала.
Я бросила свой рюкзак на кровать. — Не знаю, о каких грехах ты говоришь. Надеюсь, это не о Финне, потому что он не грех.
Гулливер внимательно посмотрел на меня. — Твоя сестра пошла по стопам вашей матери, забеременев всего в шестнадцать лет. Я вижу, тебе удалось избежать той же участи. Надеюсь, ты ждешь замужества.
Я стиснула зубы, чтобы не ответить язвительно. Откуда ему знать, если у меня тоже есть ребенок дома, в Дублине? Как будто он может увидеть «грех» в лице человека. Нелепо. Но Гулливер все же был священником, а меня воспитывали в уважении к представителям церкви. Он, наверное, заплясал бы от радости, если бы я призналась, что все еще девственница. — Я не лучше мамы или Имоджен, потому что они не плохи тем, что занимались сексом до брака или завели ребенка в юном возрасте.
Слово «секс» явно заставило Гулливера почувствовать себя неуютно, так как он отвел от меня глаза. — Ты, наверное, проголодалась. Пойдем на кухню. У меня есть для тебя остатки тыквенного супа.
Я была голодна, поэтому молча последовала за ним. Усевшись на деревянную скамейку с дымящейся миской супа перед собой, я продолжила свой спор: — Ты не должен осуждать маму и Имоджен. Они никому не причинили вреда. Они создали жизнь и действовали из любви.
— Скорее, похоти, — поправил Гулливер, усаживаясь напротив меня с бокалом Гиннесса. Он сделал глоток и откинулся назад, продолжая наблюдать за мной, словно пытаясь разглядеть грех глубоко внутри меня.
— Можно мне тоже Гиннес? — спросила я, кивнув на банку.
— Возраст для употребления алкоголя здесь — двадцать один год.
Я закатила глаза. — Я пью пиво с шестнадцати, дядя. От банки Гиннесса я
