тебя теперь прививка — предупредили», — хмыкнула Ирка, глядя, как по крыльцу шаркает метлой хозяйственный Аббас, тянет руками погнутый забор старый гусь дядя Вася, выправляя вмятину.
Она полезла в сумку, достала документы.
— Вот, видишь, это мой паспорт, — приставила открытую на фотографии страницу к своему лицу, когда Воскресенский просунулся в открытое стекло. — Ирина Владимировна Лебедева. Это я. А это, — она пролистала несколько страниц, — прописка. Видишь? — ткнула в адрес. — Я тут живу. Меня тут все знают. Ну ты теперь в курсе. И я сейчас сбегаю ненадолго домой, ладно, и вернусь? Очень писать хочу, — скривилась она. — Да, ведьмы тоже писают.
— Ладно, — улыбнулся Воскресенский. Снова оттянул для неё дверь. Помог спуститься.
Заглушил машину и вдруг спрыгнул, пошёл рядом.
— Провожу, — ответил на её недоумевающий взгляд. — А то пока дойдёшь, ещё три раза под машину попадёшь, или просто убьёшься в своих скользких сапогах.
— М-м-м… ты в этом смысле. Ну, проводи, — хотела она сунуть руки в карманы, но не смогла отказаться от искушения — вложила пальцы в его протянутую ладонь. Сильную, большую, горячую.
Как причудливо складывался вечер.
Каким странным зигзагом петляла жизнь.
— Вот, чёрт! — поскользнулся Воскресенский. Еле устоял на ногах. Оглянулся на ледяную лужу. — Что это было?
— Это весна, Маугли, — усмехнулась Ирка и повернула к калитке.
— Твой дом? — задрал голову Воскресенский.
В мансардном этаже горел свет. Большая голубая ель у входа вздрогнула тяжёлыми лапами.
— А это что? — перевёл Вадим взгляд на заснеженный сад, когда Ирка кивнула.
И хотя понимала, что смотрит он не на дерево, не удержалась:
— Это сосна, Маугли, — развела руками.
У дома памятником былого величия чернела недостроенная терраса. Задумывалась она с настилом из палубной доски, мебелью из ротанга, местом для барбекю, но с той поры, как маму уволили, так и стояла, шурша на ветру порванной полосатой «рисовкой», похожая на пиратский корвет со сгнившими парусами, севший на мель и давно вросший в песок.
— Я про стройку, — кивнул Воскресенский на «корвет».
— Это мечта, Маугли, — улыбнулась она. Брякнул засов калитки. — Мечтаю однажды её достроить. Спасибо, дальше провожать не надо. Переобуюсь и приду.
Он запахнул поплотнее пальто. Только сейчас Ирка обратила внимание, что одет этот москвич совсем не по холодной дальневосточной погоде.
Джинсы — лёгкие, ботинки — на тонкой подошве, под пальто — футболка с V-образным вырезом и наверняка коротким рукавом, словно собирался он куда-то недалеко и ненадолго, в домашнем. Да, собственно, так, наверное, и было, судя по вопросу отца «Ну и где ты?»
— Прости за испорченный вечер, — пожала плечами Ирка.
— Ну, он ещё не закончился, — тряхнул кудрями Воскресенский. Тёмные, густые, непослушные. Как же хотелось запустить в них пальцы. Всегда хотелось.
Много ли в нём осталось от того мальчишки, которым Ирка его помнила, кроме кудрей?
Трудно сказать. Она его любила, но совсем не знала.
— Держи, — она стянула с себя шарф. — А то околеешь совсем.
— Да я не…
— Да я вижу, — намотала шарф на его жирафью шею.
Он кивнул. Она закрыла калитку и пошла к дому.
— Это спина, Маугли! — крикнула она не поворачиваясь.
Он засмеялся.
— Я буду ждать!
Семь лет назад она бы душу продала, чтобы он сказал ей «буду ждать», за то, чтобы надеть на него свой шарф, а тут намотала и не охнула. Ушла и не оглянулась. Ей вроде даже всё равно.
А может, она просто хотела себя в этом убедить, чтобы больше не попасть в эту дьявольскую ловушку. Не любить, не скучать, не страдать.
«И не жить?» — спросила бы сейчас её умная любимая подруга Аврора.
«Знаешь, Рор, если бы меня спросили, какое послание сегодня я оставила человечеству?» — сказала бы ей Ирка.
«Какое?» — чуть склонив голову, улыбнулась бы Аврора своими волшебными, нежно васильковыми и бесконечно добрыми глазами.
Никогда слышите, никогда не ходите по проезжей части в скользких сапогах!
Вадим Воскресенский тряхнул головой.
Она уже ушла, а он, как дурак, стоял у чёртовой калитки.
Что это было?
Нет, чёрт побери, что происходит?
Он развернулся со странным чувством, что не хочет уходить.
Наверное, страннее было бы ждать девчонку у дома, когда внизу стоит разбитая машина, должны приехать комиссары, ДПС, отец, но только её обещание прийти заставило его развернуться и двинуться вниз по улице.
Шарф пропах её духами. Чем пахли духи, Вадим понятия не имел, но точно знал, что теперь это его любимый запах. Не понимал, как так может быть, но точно знал, что влюбился.
Вот так скоропостижно, необъяснимо, внезапно увидел её на обочине, длинноногую, стройную, в короткой юбке, с распущенными волосами. Увидел, как она откинула волосы, чтобы ответить на звонок. И ещё до того, как они коснулись спины — между двумя ударами сердца — пропал.
Между двумя ударами сердца, когда она вдруг поскользнулась, а он резко вывернул руль.
Между двумя ударами сердца всполохом врасплох она ворвалась в его жизнь. Скользнула под кожу, словно подловив эту паузу, тишину, зазор — между двумя ударами сердца.
И ещё до того, как врезался в чёртово дерево, Вадим Воскресенский понял: моя!
Он оглянулся, чтобы перейти через дорогу — в её доме горел свет.
Моя. Однозначно и безапелляционно, без предисловий и лишних слов.
Он давно забыл, когда испытывал что-то подобное, да, наверное, никогда и не испытывал. И представить не мог, что на выжженном поле его души ещё способно что-то взойти, хоть один жалкий росток. А оно раз — и заколосилось ковром. Сочным, густым, зелёным.
«Так вот как это происходит!» — удивился он.
Укол в сердце, смертельная инъекция, всплеск гормонов — и всё, ты уже неизлечимо болен, уже не чувствуешь холода, не слышишь, что тебе говорят, потеешь и глупо улыбаешься, мокрый и офигевший, словно тебя только что окатили водой.
«Это волна, Маугли!» — тут же услышал он мысленно её голос и улыбнулся.
И лишь зуд во всём теле — невыносимое желание её слышать, видеть, чувствовать. Быть с ней. Открывать. Узнавать. Тонуть в ней.
Чёрт!
Снова зазвонил телефон.
«Да какого хрена ты звонишь, Кристина! — выругался Воскресенский, пока искал, в какой карман его сунул. — Ушла и
