«Озаренные этим светом, просыпаются все силы души, и обостряются внешние чувства, благодаря которым мы видим и слышим, а также чувства внутренние, которые мы называем способностью мыслить: насколько они полны и насколько неисчерпаемы — вот это чудо. Я могу с такой же легкостью размышлять о том, что находится за морями, как о том, что рядом со мной. Вне мышления существует интеллект, поскольку он еще находится в состоянии поиска. Он ищет повсюду: бросает взгляд то туда, то сюда, берет и оставляет. За интеллектом, который находится здесь и в поиске, есть другой интеллект, который здесь уже не ищет, который здесь существует в своем простом, прозрачном существовании, который здесь в плену этого света. И я сказал уже, что, озаренные этим светом, просыпаются все силы души. В мыслях просыпаются чувства: насколько они возвышенны и насколько неисчерпаемы, никто этого не знает, кроме Бога и души».
Или еще:
«Сказано: „Павел поднялся с земли и, открыв глаза, не увидел ничего“.
Мне кажется, что эта небольшая фраза содержит четыре смысла. Один из них такой: когда он поднялся с земли, открыв глаза, он не увидел ничего, и это небытие было Богом: ибо, когда он увидел Бога, он назвал его небытием. Другой смысл: когда он поднялся, он не увидел ничего, кроме Бога. Третий: во всех вещах он видел только Бога. Четвертый: когда он увидел Бога, все остальное он воспринял как небытие».
Или еще:
«Мы говорим, что человек должен быть столь бедным, каковым он в действительности не является, и что у него не должно быть пространства, где мог бы действовать Бог. Там, где человека сохраняет определенное пространство, он сохраняет отличие. Вот почему я молю Бога, чтобы он освободил меня от Бога, ибо мое существо над Богом в той мере, в какой мы воспринимаем Бога как первопричину появления всех созданий; ибо лишь в том Божьем существе, в котором Бог находится над этим существом и над самим отличием, именно там я был самим собой, там стремился быть собой и познавал себя самого, чтобы сотворить того человека, каким являюсь. Вот почему я есть причина себя самого сообразно моему существованию, которое вечно, а не сообразно своему будущему, которое преходяще. И вот поэтому я не-рожден, и поскольку я не-рожден, то никогда не могу умереть. Коль скоро я не-рожден, я был вечно, я вечен и должен вечно существовать. То, чем являюсь я по рождению, должно умереть и быть уничтожено, ибо это смертно; вот почему оно искажается со временем. При моем рождении родилось все, я был причиной себя самого и всего; и, захоти я, не было бы ни меня, ни всего остального; а не будь меня, „Бога“ не было бы тоже. Я являюсь причиной того, что Бог есть именно „Бог“, не будь меня, Бог не был бы „Богом“. Знать это не обязательно».
Насколько помнится, этот странный монах предпочел исчезнуть, чем позволить, чтобы его сожгли. Неизвестно, что с ним сталось после приговора и его отказа от своих слов, что, впрочем, он перенес довольно легко. Мы абсолютно точно знаем лишь одно: в 1329 году он был мертв. Специалисты сравнивают его часто с Лао-Цзы.
Первые проповеди, подписанные его именем, вышли в Базеле в 1521 году.
В черном списке Центрального Бюро Леймарше-Финансье его имя появилось с такой пометкой; «Категорически нежелательно».
И не без причины.
Однако, Центральное Бюро это все же не Инквизиция. Цель остается той же, но изменились методы. Все книги должны быть напечатаны, вот только не должно остаться никого, кто бы их прочитал. Это, надо признаться, гораздо более эффективно, невинно, радикально, показательно. Как видите, все в вашем распоряжении, но как-то не идет. Слишком утонченно, слишком сложно, недостаточно реалистично. В крайнем случае, это как иврит, греческий или китайский.
Позже, в ресторане с Дорой и Кларой, после концерта, я разглядывал тела, двигавшиеся, словно в каком-то странном сне. Они вставали, садились, разговаривали, звонили, ели, пили, выходили в сортир, возвращались на свои места, как ни в чем не бывало. Я отчетливо видел их скелеты, черепа, все их органы, кожу, жировые отложения, одежду, наброшенную на все это, пиджаки, брюки, трусики, платья, колготки, драгоценности, вдохи-выдохи, клетки, выделения, половые органы, находящиеся в более или менее спокойном состоянии, сперматозоиды, яички, почки, легкие, сердца, печенки, подтекающую мочу, дерьмо на подходе. Вращаясь по кругу, сомнамбулы никуда не передвигались. Ощущение скорее трагическое? Да нет. Комическое? Тоже нет. Просто так, как есть, вот и все. Разочарованные мужчины, взвинченные от духоты и скученности, женщины, озабоченные проблемами возраста или денежными затруднениями. Страхи, смирение, скрытность. Огромный рынок, функционирующий круглые сутки.
Я мог бы находиться где-нибудь в другом месте, в другом городе, в другом квартале, ничто бы не изменилось. Актеры, в большинстве своем даже не подозревающие об этом и от этого еще более убедительные. Но, в очередной раз, «просто так», окруженные толпой, проездом, изменчивые. Перекатываются мышцы, лица старательно принимают разные выражения, вены и артерии пульсируют, внутренние органы делают свою работу, и слабые сигналы исходят из области либидо, каковая сама по себе настроена на слепое одобрение. Они здесь? В самом деле здесь? Идиотский вопрос. С той самой минуты, когда соотношение сил подтверждает это, никакой паники. Обмороки тут же будут забыты, равно как и всякие крики, кризисы, критика, криминал. Бог рассматривает свое незначительное творение, с его потоками испарений. Вновь засыпает. В целом, как он считает, затея более или менее удалась, во всяком случае, кровообращение.
— Что-то не так?
— Все в порядке, сейчас вернусь.
Дора взяла меня за руку. Клара смотрит на меня.
В какой-то момент я выхожу на Бродвей. Моросит, я зажигаю сигарету. Балет продолжается, скелеты, оболочки, скелеты. Вокруг шум и возбуждение, и вместе с тем необыкновенный покой. Начни сейчас стрелять минометы и пулеметы, началась бы бомбардировка с пикированием — было бы то же самое. Я в рентгеновском кабинете, больше ничего не происходит, разве что, быть может, музыка. Все равно какая. Или мысль. Или вспышка, да-да, вспышка, идущая от равнодушного океана.
— Все в порядке?
Я вернулся в шум помещения, придвинувшийся ко мне людской гул. Тут же заговариваю с Кларой, о ее манере начинать медленное движение, огромный пустынный пляж, о ее финальном кадансе, о ее блестящей технике, сохраняющей все привкусы и ароматы. Особо трудными местами в произведении она подавляет оркестр, который она взяла приступом, смяла, изнурив музыкантов до предела. Она-то сама в великолепной форме, веселая, сияющая. Сквозь нее я вижу тоже, и сквозь Дору, которая вновь взяла мою правую руку, вижу все их косточки. Они потрясающе мертвы и вместе с тем живы. Никогда не видел их такими живыми. Чудо близкого. Наклоняюсь, чтобы их обнять.
