Ультразвуковое исследование проводила молодая неразговорчивая врач. Когда я вошла в темный кабинет, она не стала, как обычно делают другие врачи при виде беременной женщины, сюсюкать и глупо улыбаться. Меня это немного удивило, но даже понравилось.
Врач показала рукой на кушетку возле ультразвукового аппарата и сказала: «Ложитесь и поднимите платье».
Дрожащими из-за накатившего ниоткуда волнения руками я оголила свой огромный живот и медленно улеглась на спину.
От холодного геля, размазанного на животе, у меня пробежали мурашки. Всеми силами я попыталась справиться с дрожью.
— Барышня, — обратилась ко мне врач.
— Да? — откликнулась я.
Врач с недоумением посмотрела на меня и повторила:
— Барышня.
— Слушаю! — теряя терпение, повысила я голос.
— У вас барышня.
Только теперь до меня дошел смысл ее слов. У меня будет девочка, дочка.
Я знала, зачем шла в кабинет ультразвуковой диагностики, но от этой новости немного растерялась. В один миг я почувствовала, что у меня в животе сидит не безликий младенец, а живет моя девочка, которой нужны мои забота и ласка. Сердце защемило, и мне показалось, что внутри меня проснулось новое, доселе неведомое чувство. Оно было настолько робким и незначительным, что я не смогла распознать его, а это во мне начал просыпаться материнский инстинкт.
Сначала на мониторе мне был виден лишь трогательный профиль — малышка, удобно устроившись, лежала ко мне бочком. Словно почувствовав, что я на нее смотрю, она медленно повернула голову и уставилась на меня, приоткрыв глазки. Я даже вздрогнула от неожиданности.
— Она смотрит на меня… — произнесла я вслух.
— Нет, она просто среагировала на ультразвуковой датчик, — безразлично ответила врач.
Я ей не поверила. Моя дочка смотрела на меня. Она, так же, как я ее, изучала меня. Я долго не отрывала от нее взгляда, пытаясь увидеть или почувствовать ее эмоции. В какой-то момент малышка повернулась ко мне спиной. Видимо, решила раньше времени не открывать все свои секреты.
Самым мучительным временем суток для меня были вечера, которые я обычно проводила в одиночестве. Я чувствовала себя брошенной, никому не нужной и поэтому очень несчастной. Пыталась занимать себя чтением книг, приготовлением новых блюд, разговорами по телефону. Но чувство одиночества неотступно следовало за мной.
В один из таких вечеров я решила не бороться с тоской, а, выпив валерьянки, лечь пораньше спать. Как ни странно, несмотря на боль в позвоночнике и ногах, я быстро уснула. Но уже через несколько часов вновь лежала без сна. У меня отошли воды, и я с испугом смотрела на мокрое пятно на постели и лихорадочно соображала, что делать.
Истерики не было, был страх — ведь рядом со мной никого, кто смог бы помочь.
«Какая же я глупая, что не согласилась переехать к родителям»! — в ужасе бормотала я. Сейчас бы, по крайней мере, не пришлось ползать в скрюченном состоянии по квартире и собирать сумку в роддом, которую я так и не сложила раньше, до последнего надеясь, что беременность сама собой рассосется, что все это сон.
Первым делом я позвонила своему врачу, который совершенно спокойным голосом заявил, что раньше чем часа через четыре к нему приезжать не стоит. На мои протесты он лишь ответил, что если я хочу ехать, то пожалуйста, но тогда роды у меня будет принимать дежурный врач. Услышав мои всхлипывания, он все же в конце меня успокоил, сказав, что раз у меня это первые роды, я все равно раньше чем часов через десять не рожу.
Я положила трубку и разрыдалась. Все мои усилия сохранить самообладание оказались тщетными. Размазывая по лицу слезы и шмыгая носом, я пошла принять душ, надеясь на то, что от теплой воды схватки ослабнут. И действительно, помогло. Монотонный шум льющейся воды действовал умиротворяюще. Постепенно я перестала всхлипывать и сосредоточилась на своих ощущениях. Было больно, но пока терпимо. Раз в пятнадцать-двадцать минут мое тело скручивало. От осознания того, что через пару часов боль станет совсем невыносимой, я решила, что лучше мне все-таки в этот момент быть в роддоме.
Выбравшись из душа, я вызвала «скорую» и стала ждать. Скоро за мной приедут. Волнение волнами накатывало и отступало, но истерики больше не было. Уже когда снизу позвонил врач, я ринулась к телефону:
— Милочка, извини, что разбудила, — протараторила я в трубку.
— Что, началось? — сонно спросила подруга.
— Да-да, — скорчившись от очередной схватки, выдавила я. — Ты можешь приехать ко мне в роддом? Мне одной страшно.
— Конечно, — сразу же согласилась Мила. — Куда ехать?
Как я ни старалась стойко сносить предродовые муки, силы мои были на исходе, и анестезиолог сделал эпидуральное обезболивание. Уже через двадцать минут мне полегчало, я почти смогла расслабиться и даже поговорить с Милой, которая все это время не отходила от меня ни на шаг.
Мила была единственным человеком, которому я позвонила перед тем, как поехать в роддом. Почему именно она? Наверное, потому что она совсем недавно сама стала мамой и лучше, чем кто-либо другой, понимала меня в этот момент. К тому же больше звать было особо некого. Мама бы жутко нервничала, чем раздражала бы меня. Неуместной посчитала я и чрезмерную активность Нонки. Мне хотелось, чтобы рядом со мной находился спокойный, уравновешенный человек, каким и была моя подруга Людмила.
Ровно через десять часов после начала схваток, как и предсказал врач, родилась моя девочка. Она яростно закричала, чем вызвала мою улыбку. В ту же секунду, как я взяла ее на руки, во мне проснулось сумасшедшее, непередаваемое, ни с чем не сравнимое чувство любви и нежности. Я прижала ее к себе, прикрыла от счастья глаза и стала нежно поглаживать малюсенькие пальчики. Все сомнения в том, что я не смогу полюбить своего ребенка, моментально развеялись. Разве можно не любить это крошечное чудо? Разве можно сомневаться, что быть матерью — самое большое счастье?
Дверь в палате хлопнула, и от неожиданности я открыла глаза. Рядом со мной стоял Антон. Он смотрел не на меня, а — сквозь меня — на нашу дочь. В его глазах застыли слезы, а на лице было написано безмерное счастье.
— Можно я возьму ее на руки? — осторожно спросил он.
Я кивнула в знак согласия и протянула ему крохотный сверточек.
Сказать, что я была поражена появлением Антона, значит, не сказать ничего. Я была потрясена, ошарашена, и у меня в голове крутилась сотня вопросов. Даже в своем полуобморочном состоянии я не могла избавиться от любопытства.
— Как ты узнал?
Антон взглянул на меня и ничего не ответил. Я увидела краем глаза, что Мила, смутившись, опустила глаза и медленно, прижавшись к стене, начала пятиться к двери.
