— Пару раз, — лукаво отвечаю я.
— Давай еще разок. — Он начинает расстегивать молнию на спине, но я уворачиваюсь.
— Не здесь.
— Почему? — Кевин целует меня в шею. — Эти боги дадут нам свое благословение.
— В отличие от посетителей. — Я отодвигаюсь и оправляю платье. — Идем, милый. Нельзя заниматься этим на публике.
— На пляже Виргин-Горда мы об этом не задумывались, — замечает он.
— На Манхэттене все иначе.
Мы спускаемся по широкой дугообразной лестнице и выходим из музея. Берем такси до Гранд-Сентрал. Ожидая поезда в Чеддек, я указываю на сияющие созвездия, которыми расписан высокий вокзальный свод. Это, конечно, не то, что небо над Карибскими островами, но по крайней мере его нью-йоркская версия.
— Забавно, но город потратил уйму денег на то, чтобы подновить этот потолок, а тот, кто его расписывал, нарисовал все созвездия задом наперед. Это все равно что смотреть на небо вниз, а не вверх.
— Да, смешно, — говорит Кевин, которого, кажется, это ничуть не развлекло. Похоже, ему вообще тут не нравится. Веки опущены, плечи согнуты, руки скрещены на груди.
Я касаюсь его локтя.
— Ты злишься на меня, потому что я не захотела заниматься с тобой любовью перед статуей Будды?
— Нет, я просто… — Он вдруг хватается за живот и неуверенной походкой направляется вниз по лестнице — туда, где виднеется надпись «Туалет».
Я протискиваюсь следом и жду снаружи — как мне кажется, очень долго. Смотрю на часы. Мы вот-вот опоздаем на поезд и я ощущаю себя такой же беспомощной, как и в тот день, когда Адам пошел в начальную школу и мне пришлось отпустить его в мужской туалет одного.
Как и тогда, я просто встаю на пороге и громко зову:
— Кевин! Кевин! С тобой все в порядке? Я здесь, я тебя жду!
Мой голос эхом отскакивает от стен, но никто не отвечает.
— Кевин! Кевин, тебе нужна помощь?
Мужчина в синем костюме, с портфелем в руке, выходит из кабинки и улыбается.
— Там ваш малыш? — спрашивает он. — Я знаю, каково это. Моя жена всегда нервничает, когда наш сын пользуется общественной уборной. Хотите, чтобы я за ним приглядел?
— Очень мило с вашей стороны, — отвечаю я.
Будет нелегко объяснить ему, что мой малыш под два метра ростом.
Тут Кевин выбирается из кабинки и, пошатываясь, идет к нам. Он бледен, глаза опухли, рот полуоткрыт, подбородок залит слюной. Мужчина в синем костюме неодобрительно смотрит на моего, как ему кажется, пьяного спутника и торопливо выходит.
— Господи, тебе плохо, — говорю я, беря Кевина под локоть и пытаясь его поддержать. — Что случилось? Ты ведь пил только минералку.
— И ел крабовое мясо, — стонет он. — Я отравился.
— Пищевое отравление, — констатирую я и пытаюсь его утешить: — Это ужасно, но все пройдет. Поехали домой.
Мы поднимаемся на платформу, Кевин тяжело повисает на мне. Я изо всех сил поддерживаю его под руку и чувствую, что он вот-вот упадет.
— Мы уже почти на месте, — ободряюще шепчу я.
Бум.
Кевин валится на пол, устремив безумный взгляд на расписанный созвездиями потолок Гранд-Сентрал. Так или иначе, но сейчас он явно видит все звезды.
Я наклоняюсь над ним и глупо спрашиваю:
— Ты в порядке? — Хотя ясно, что нет. Он тяжело дышит и дрожит.
К нам бегут два полисмена, на поясах у них болтаются дубинки, а из кобуры торчат пистолеты. У каждого на поводке — собака, натасканная на взрывчатку.
— У нас нет бомбы, это всего лишь пищевое отравление, — объясняю я.
Полисмены, видимо, поверили, что мы не международные террористы, зато собаки явно не удовлетворены. Одна из них нюхает Кевина, и я уже готова сказать, что обычно он пахнет куда приятнее, чем сейчас. Но наверное, у собаки на этот счет свое мнение, потому что она легонько лижет Кевину шею.
— Как мило, — говорит он, начиная приходить в себя, потом понимает, что лежит на полу рядом с собакой, и тут же садится.
Над ним наклоняется полисмен:
— Хотите, чтобы мы вызвали «скорую», сэр? Хотите, чтобы вас осмотрел врач?
— Да, — тревожно говорю я.
— Нет, — отвечает Кевин.
— Перестань. Может быть, врач что-нибудь тебе даст.
Он качает головой:
— Все нормально. Проблююсь — и порядок.
Если бы! Насчет «проблеваться» Кевин прав, но вместо пары часов это продолжается уже третий день. Вчера я изображала сестру милосердия: приносила ему лед и минералку, а на обед подала прозрачный куриный бульон. Кевин был страшно зол, но до Артура ему было далеко: тот чуть не убил меня, когда я позвонила и сказала, что вынуждена остаться дома с больным.
Больше я не могу прогуливать работу и начинаю одеваться. Кевин просыпается. Ему явно полегчало.
— Ты уходишь? — Он недоверчиво смотрит на меня.
— Ненадолго, — отвечаю я. — Обойдешься без няньки. Я думаю, все будет в порядке.
— А можно, мы сначала позанимаемся любовью? — интересуется он. — Я здесь уже три дня, а мы ни разу…
Да, на закуску.
— Всего лишь потому, что тебя так выворачивало, — говорю я и целую его. — Оставайся в постели. Я приду, как только освобожусь.
— Все равно это очень долго. — Он гладит мою щеку и садится. — Послушай, я проголодался. Можешь приготовить мне что-нибудь?
— Конечно. Что ты хочешь? — Я тревожно смотрю на часы и надеюсь, что Кевин попросит мюсли, а не блинов.
— Не знаю… А ты как думаешь? Пару яиц вкрутую или омлет.
— Что угодно! — Я пытаюсь казаться любезной.
— Хм. Или овсянку. Или французский тост с кленовым сиропом. Или булочку с сыром. — Он задумчиво перебирает все, что может вспомнить. — А еще я обожаю бельгийские вафли. У тебя есть вафельница?
— Разумеется, — отзываюсь я с легким раздражением и наконец теряю терпение: — А в шкафу у меня прячется кухарка, которая специализируется на приготовлении вафель! Господи, это всего лишь завтрак. Просто скажи, что тебе приготовить.
Кевин оскорблен.
— Я не хочу быть тебе обузой, — ворчит он. — Но я перевернул все свое рабочее расписание, чтобы приехать и повидать тебя. А ты не можешь пожертвовать хотя бы одним днем, чтобы побыть со мной.
— Мне уже и так пришлось пожертвовать больше, чем днем, чтобы побыть с тобой, — говорю я.
— И что ты хочешь этим сказать?
— Если мы собираемся жить вместе, мне придется менять всю свою жизнь. Бросить все и переехать на Виргин-Горда.
— Подумаешь! Нью-Йорк, ах, какое замечательное место! Неблагодарная работа. Кучка самовлюбленных идиотов. Слюни над дурацкими картинками, которые может нарисовать и трехлетний ребенок! Отвратная еда. Действительно, тебе есть чем дорожить!
