подход к Платону. Уже тогда начал подумывать, что пора на покой и решил выжать максимум из своей компании. Он знал, что Платон не купит «Таймснэк» дороже, чем она на самом деле стоит — этим его и подкупил. Но Гольдштейн рассчитывал не на эту сделку, не на случайные взлёты-падения акций, который он сам и устроил, как бурю в стакане, чтобы создать видимость ажиотажа вокруг продажи компании, а на то, что, благодаря Прегеру, стоимость «Таймэкса» взлетит до небес.
Старые, проверенные способы, Платон, всегда работают лучше всего…
А это было старо как мир и так просто. Раз Прегер покупает его компанию и даёт честную цену, значит, всё проверил и учёл, убедился в надёжности и счёл компанию перспективной — словно поставил знак качества на бизнес Гольдштейна. Если не покупает и откажется от сделки, значит, компания — говно, и гроша ломаного не стоит. Именно так это выглядело для других игроков рынка.
Но, если сделку разорвёт сам Гольдштейн после подписи Прегера на договоре, как и собирался, то хитрожопый дед, как минимум, сможет продать компанию с двойной выгодой, ведь она одобрена Прегером. Если… Потому что Платон никому не позволял собой пользоваться, а тем более наживаться за свой счёт.
— Мне жаль, господин Гольдштейн, — поднялся Прегер, обрушив стоимость «Таймснэка» одним своим словом. — Но сделка не состоится.
Гольдштейн замер, осмысливая происходящее. Подсчитывая потери. Осознавая масштабы катастрофы. Но, видимо, ещё не смирившись с поражением.
— Вот ты мудак! — воскликнул он Платону в спину. Явно с отчаяния.
Прегер, что уже дошёл до лестницы, чтобы спуститься на набережную, и даже махнул Янке, что идёт к ней, резко остановился. Медленно развернулся.
— Это ты сейчас мне?
— Да что за херня, Платон, в конце концов? — резко слетела с Гольдштейна вся его аристократичность. Он стал так похож на старого зека, что Прегер усмехнулся.
Он всё так же на корточках… А в зубах папиросочка… — невольно зазвучало в голове.
— Херня? Матвей Абрамович, я сожалею, но ты меня сильно недооценил. Я не просто мудак, я ещё какой мудак! Но как ты ни старался отвлечь меня глупыми играми в шпионов, я разобрался что к чему: ты никогда и не собирался продавать мне свою компанию. Спасибо, что вернул мне доверие к своим людям и я лишний раз убедился в их преданности. Но на этом всё. Привет внуку! И счастливо оставаться!
— Ну что ж, ты прав, не собирался, — тяжело вздохнул Гольдштейн, гордо развернув и без того прямые жёсткие плечи. — И, видит бог, не думал, что до этого дойдёт. Надеялся, уладим один на один, тихо, мирно. Но твоя жена была права, — поднял он руку, словно призывая к себе послушную собаку, — с тобой всегда нужно иметь запасной вариант.
Ну, конечно! И как Платон сразу не догадался, что четвёртой персоной за столом станет его бывшая. Ведь её интерес к этой сделке был явно не на пустом месте. Но что она?..
Платон не успел ни додумать эту мысль, ни увидеть Риту, что, видимо, должна была выплыть из прохладных внутренностей ресторана на террасу по взмаху руки её нового богатого хозяина — его окликнула запыхавшаяся Янка.
— Платон! — не дождавшись его внизу, поднялась она наверх сама.
Платон повернулся к ней…
И даже не сразу понял, что произошло.
Просто что-то ударило его в руку. Янка вскрикнула, он инстинктивно бросился к ней. И только когда увидел ужас в глазах своей Тучки, повернул голову посмотреть, что с его рукой.
По рукаву костюма расплывалось тёмное пятно.
Если бы не дырка, что взорвала ткань плеча, он бы подумал на костюм чем-то плеснули. Если бы не охрана, что уже накрыла их с Янкой собой и не Селиванов, взявшийся неизвестно откуда, Платон не сразу бы осознал насколько всё серьёзно.
Но всё было именно так — в него стреляли.
Он не чувствовал боли.
Не слышал, что за распоряжения отдаёт его помощник.
Не понимал, что происходит: такой бардак начался вокруг.
Но, когда до него дошло, что именно случилось, а на это ушло добрых секунд пять, он прижал к себе Янку и с ужасом подумал, что эта пуля могла попасть в неё…
— Какого чёрта ты позволил взять её с собой? Если подозревал, что на меня будет покушение, — рычал Прегер, имея в виду, конечно, меня.
Он хватался за кушетку побелевшими пальцами, и, когда молчал, сжимал зубы до выступающих желваков от боли. Но сейчас отчитывал Селиванова.
Мы были в больнице. Врач предлагал общий наркоз, но Прегер отказался, поэтому орал на Григория и терпел. Или с трудом терпел, поэтому орал. Как бы я ни хотела хоть чем-то ему помочь — это было не в моих силах. Мне даже за руку его держать не разрешили, попросили выйти из стерильной зоны, накрыв его салфетками. И я кусала губы, глядя на его мучения и сочувствовала Грише, которому досталась взбучка.
— Платон, я же не ясновидящий. Откуда мне было знать, где именно в тебя будут стрелять, если вы и место, и время, даже город и страну держали в секрете. И уж тем более, что ты возьмёшь с собой Янку. Но поверь мне, я сделал всё что смог за то время, что у меня было. И раз ты жив — со своей задачей справился. Ну-у-у, худо-бедно…
— Худо-бедно, — передразнил его Прегер и снова скривился.
Пулю из его плеча уже достали, и теперь обрабатывали рану, но, несмотря на анестезию, теперь он боль чувствовал. Теперь, когда, можно сказать, всё было позади.
А до этого, после секундного замешательства, он бегал с окровавленной рукой, как раненый командир на поле боя, отдавая команды, и сдерживал хаос и панику, что обещали разразиться в ресторане, чёткими распоряжениями и самообладанием.
Потом за осевшим на пол с сердечным приступом Гольдштейном приехала скорая и функции командира на себя взял начальник охраны, а Прегера чуть не силком запихали в машину, чтобы везти в больницу.
Но он и здесь ещё он не успокоился, спуская пар на Селиванова, хотя всё уже было под контролем, стрелка задержали, за дверью кабинета ждала полиция, приехали Тополев и пресс-секретарь Прегера, которые знали и что делать, и что говорить.
— Где там, кстати, Гольдштейн? — спросил Платон. Его руку, наконец, добинтовали и повесили на перевязь.
— В соседней палате, — выдохнул Селиванов. — Сердечный приступ купировали. Но это же Гольдштейн! Он уже заявил, что это в него стреляли, чтобы сорвать вашу сделку. Поэтому она
