дождавшись «войдите», открываю дверь и ступаю внутрь кабинета.
Застаю Тарнавского у сейфа.
— Извините, Вячеслав Евгеньевич, я хотела бы все же…
Он забрасывает туда какую-то папку, мой взгляд сам собой соскальзывает с мужской спины на одну из трех полок. Что на них — не хочу знать. И передавать Смолину не хочу.
Тарнавский же, словно издеваясь, не закрывает тут же, а дает рассмотреть. Захлопывает дверцу сейфа и проворачивает ключ.
Я переступаю с ноги на ногу, поднимая взгляд к мужской щеке.
Не слежу за кодом, который вводит, волнуюсь, но раз за разом повторяю: мне без разницы. Мне все без разницы. Какой он человек. Какие у него тайны. Мне нужна только помощь.
Закончив, Вячеслав возвращается к своему столу.
— Десять почти, Юля, почему ты до сих пор на работе?
Складывает в портфель ноутбук, какие-то документы. Я слежу за его действиями, оторопев.
Не получив ответ — он поднимает взгляд. Улыбается широко и с ямочками. Я когда-то млела от этого, а сейчас вместо очарования — тревога.
Чувствую себя некомфортно. А еще глупо.
— Вы обещали мне… — Взгляд мужчины не меняется, но эмоции во мне — очень. Неловкость мешает даже договорить.
Смаргиваю — не помогает. Тянусь к шее.
Легонько сжав, придаю себе смелости. Делаю еще один шаг вглубь кабинета.
Без разговора я отсюда не выйду.
— Вы мне обещали уделить время, Вячеслав Евгеньевич. Это недолго. Я… — Я ночью вам писала. Вы знаете, что мне страшно. Пожалуйста…
Глазами договариваю то, что не могу вслух. Судья так и стоит за своим столом, занеся руку над портфелем.
Смотрит на меня, дышит спокойно, моргает, как все люди. Молчит… Почему-то. Это сигнал, что я могу говорить?
— Я хочу быть с вами честной, Вячеслав Ев…
Я только начинаю, и тут он приходит в движение. Забрасывает в портфель ручку, закрывает его и щелкает застежкой.
Выпрямляется, берет в руки и обходит.
— Это отлично, Юля. Я очень ценю честность. Но сегодня поговорить у нас не получится.
Сердце… В обрыв.
Тарнавский надвигается, я переживаю мощнейшее землетрясение. Почвы под ногами просто нет. Все сыпется. Вокруг. Внутри.
— Вы же обещали мне, Вячеслав Евгеньевич, — шепчу себе под нос, вызывая у жестокого мужчины улыбку.
Он подходит почти вплотную. Продолжая улыбаться, склоняет ухо к плечу. Смотрит на меня.
Я тем временем покрываюсь пятнами. Это такой ужас… Такой…
— Завтра поговорим, в чем проблема, малыш? — Его обращение вызывает отторжение. Я дергаюсь назад, когда в воздухе поднимается рука.
Мужские пальцы соскальзывают вниз, не коснувшись моей кожи. Губы кривятся в усмешке.
Я смотрю на него, не в силах контролировать свое разочарование.
— Завтра вы тоже будете заняты…
Последние надежды рушатся с треском. Перед глазами мелькают строчки переписки с ним ночью.
Потом — его идеально отыгранное сожаление вот сейчас.
Я убеждаюсь в том, что газлайтит он прекрасно. А еще в его бессердечности. Ненавижу его… До предела.
— Возможно, буду, Юля. Тогда послезавтра. Ты же помощница, малыш. Твоя работа — ловить мой ритм. Подстраиваться. Все в твоих руках.
Не коснувшись щеки, Тарнавский не успокаивается. Снова тянется. Я уже не дергаюсь. Мужчина поддевает кончик моего носа. Мне в детстве папа так делал. Тогда я смеялась. Сейчас…
— Мне нужно пять минут, Вячеслав Евгеньевич. Пожалуйста…
Молю, даже вопреки пониманию, насколько это унизительно: получить обещание, весь день ждать, чтобы вечером…
Тарнавский слегка сводит брови. Мне кажется, я ловлю момент колебания. Пытаюсь ухватиться за него и убедить, выпаливаю:
— Это не только для меня важно. Для вас тоже.
Но вместо заинтересованности и серьезности получаю усмешку.
Тарнавский подается вперед, наклоняется к моему уху.
— Малыш, я на работе с половины девятого. У меня было дохуя встреч, писанины, разговоров. Я уже ими наелся. Сейчас я хочу пожрать и завалиться спать. Понимаешь?
— Вячеслав Евгеньевич…
— Не понимаешь… Тогда иначе скажу. В какой момент времени ты решила, Юля, что меня в десять вечера ебут твои дела?
Вопрос бьет четко в солнечное сплетение. Кажущаяся физической боль мешает вдохнуть. Ответить — тем более.
«Но попробуй поделиться. Всякое бывает. Вдруг некоторые люди оправдывают надежды?»
Некоторые люди оправдывают.
Некоторые… Но не вы?
Первый вдох дается очень сложно. Я как будто воды наглоталась. Жадно втягиваю воздух и отступаю.
Тарнавский выравнивается. Смотрит на меня, лучезарно улыбаясь. Я понимаю, что он еще хуже, чем я думала.
— Извини за грубость. Не обижайся, но…
Мужчина разводит руки. Я увожу взгляд в сторону.
Вы… Вы кто вообще? Вы же чудовище…
— Я хотела утром…
— Утром я не мог.
— Вечером тоже…
— Ну что ж, Юля, — смотрю на него. Он улыбается, а я умираю. — Так бывает. Надо было раньше настоять. Да и вообще хорошая привычка: все делать вовремя. Конверт, кстати, в понедельник мне привезешь. Хорошо?
Юля
У меня нет ни конверта, ни надежды больше.
Я удаляю диалог со Спорттоварами и блокирую пользователя. Это эмоциональное и не способное ничем облегчить мою участь действие. Но именно так хочется поступить со своими ложными чаяньями. Растоптать. Каждое.
Я влюбилась в худшего из мужчин.
Он станет моей погибелью. Раньше или позже. Но станет.
На следующий день я уже не пытаюсь заговорить. Прекрасно поняла посыл: мои страхи — это мои проблемы. Надеяться на него глупо.
А через мои руки, тем временем, прошло уже столько компромата с обеих из сторон, что отмыть их с мылом, боюсь, не получится.
Смолин теперь выходит на связь куда чаще. Я продолжаю молоть ему чушь. Не потому, что настолько непрогибаемая, сильная, смелая, а по инерции. В горле непроходящим комом стоит каждая моя ложь и невысказанная правда.
Я больше не храню Тарнавскому верность, к черту его, я всего лишь не знаю, куда двигаться дальше.
Чувствую себя слепым котенком посреди шумной трассы. То, что я до сих пор не под колесами, — не что иное, как чудо.
Сижу на своем рабочем месте, когда мне звонит… Мама.
Сердце сжимается. Слезы моментально собираются в глазах.
Я ее давно уже не набирала. Не могла просто. Боялась в трубку разрыдаться. Что она почувствует. Что она заставит поделиться слишком тяжелой для нас правдой.
Однажды она уже отдала все, что заработала, спасая вляпавшегося ребенка. Второй раз… Это слишком жестоко. Да и это не поможет. Сложно взять себя в руки до чертиков, но я стараюсь. Прокашливаюсь. Веду по нижним ресницам. Встаю и прикладываю мобильный к уху.
Тарнавский в своем кабинете. Между нами — тонкая стена и закрытая дверь. А еще моя уверенность,
