последнюю очередь потому, что я имел в виду именно их. Было бы ложью пытаться заставить ее думать иначе.
Но теперь все это открыто между нами. То, что она заставляет меня чувствовать, то, что она заставляет меня нуждаться. И это не меняет того факта, что это не должно повториться.
Я сжимаю руки в кулаки, думая о том, что именно привело меня в ее квартиру сегодня вечером. Этот гребаный, вмешивающийся кусок дерьма коп. Я стискиваю зубы, борясь с желанием самому выследить его и проучить за то, что он лезет в дела, которые его не касаются. Утром, рассуждаю я, снова глядя в потолок, я пойду и еще раз поговорю с Доусоном. На этот раз более настойчиво, чтобы убедиться, что Адамс оставит Милу в покое.
Я снова закрываю глаза, пытаясь погрузиться в сон. Мой член неприятно пульсирует, и я морщусь, изо всех сил стараясь не обращать на это внимания. В любую другую ночь я бы потянулся вниз и погладил себя, чтобы быстро достичь кульминации, но сегодня я знаю, что это бессмысленно. Это не сравнится с тем, что я чувствовал, лежа в постели с Милой, а все, что меньше, только заставит меня хотеть ее еще больше.
И это тоже проблема, которую нужно решить скорее раньше, чем позже. Я не намерен проводить остаток жизни в безбрачии, размышляя о женщине, которую не могу иметь, и у нас с Милой нет будущего. Сама мысль об этом так же нелепа, как то, что Данте влюбился в свою татуировщицу.
Но ведь сейчас они счастливы, не так ли? Этот вопрос эхом отдается в моей голове, когда я наконец засыпаю, и все мои сны наполнены Милой.
* * *
Утром боль по ней не утихает, как и моя злость на то, что Адамс последовал за ней. Я одеваюсь, все еще игнорируя постоянную пульсацию похоти, которая, кажется, поселилась в моем паху, и стараюсь не думать о том, что, когда я проснулся сегодня утром, моей первой мыслью было желание, чтобы она лежала в постели рядом со мной. Я перевернулся, задев рукой гладкие простыни на другой стороне кровати, и почувствовал волну разочарования от того, что коснулся ткани, а не мягкой плоти.
Я никогда ни с кем не просыпался. И никогда не хотел. Даже когда мне нравилось трахаться с кем-то до поздней ночи, я всегда отправлял ее домой. Я всегда старался, чтобы секс был именно таким — физическим удовольствием, и не более того. Все остальное размывает границы, которые я никогда не был заинтересован смягчать.
До Милы. Внезапно оказалось, что я не могу не размывать эти границы. Превысить их. Стереть их совсем.
Я выхожу из дома без завтрака, попросив водителя заехать в кафе по дороге. Я беру кекс и черный кофе, съедаю его по дороге в участок, но почти не чувствую его вкуса. Я чувствую, как холодная злость завязывается узлом в моем животе, и она только растет, когда я вхожу через парадную дверь.
Меня встречает та же секретарша, что и всегда, и ее кокетливая улыбка немного тускнеет — предположительно от выражения моего лица.
— Шеф Доусон на совещании…
— Скажите ему, что я здесь. Я хочу поговорить с ним прямо сейчас.
— Его совещание…
Я стиснул зубы, делая шаг ближе. Я знаю, что лучше не устраивать сцену посреди полицейского участка, даже с нашими пожертвованиями придется постараться, чтобы замять это дело, но я чувствую себя на острие ножа от ярости.
— Скажи ему, что это срочно. Или я зайду туда и сам ему все расскажу.
Я не совсем уверен, что последняя угроза — пустая. Похоже, секретарша думает так же, потому что она быстро выскальзывает из-за стола и бежит в сторону заднего кабинета.
Когда она снова появляется, то выглядит еще более нервной, чем раньше.
— Мистер Кампано…
Это не пустая угроза. Я проскакиваю мимо нее, и мое терпение лопается, когда я направляюсь обратно в кабинет Доусона. Перед глазами проплывает нервное лицо Милы прошлой ночью, и у меня сводит челюсти, когда я открываю дверь кабинета Доусона и делаю шаг внутрь.
Офицер Адамс сидит по другую сторону, его лицо приятно пустое. Доусон открывает рот, когда я вхожу, видит, что это я, и останавливается на полуслове.
— Мистер Кампано.
Лицо Адамса темнеет, когда он видит меня. Я подозреваю, что это зеркальное отражение моего собственного, мне требуется все, чтобы не сделать шаг вперед и не поднять его со стула, бросив через всю комнату, чтобы я мог загнать его в угол и избить до полусмерти. Пульс бьется в венах, краснеет лицо, и я не уверен, что когда-либо был так зол.
Из братьев Кампано я самый уравновешенный. Тот, кто хладнокровен в кризисной ситуации, практически безэмоционален, способен смотреть на свои чувства сквозь пальцы. Меня часто обвиняют в том, что у меня их вообще нет. Но сейчас я чувствую, что переполнен ими.
— Мистер Кампано, присядьте, пожалуйста. — Голос Доусона ровный. — Адамс, мы поговорим позже.
Выражение лица Адамса слегка темнеет. Он проталкивается мимо меня, слегка задевая плечом, с тихой угрозой. Я вижу блеск в его глазах, его желание что-то сделать со мной.
И для этого он выбрал Милу.
— Врываться в чужой офис невежливо. — Доусон сжимает пальцы, когда я сажусь. — Но деньги автоматически не придают человеку хороших манер. Как и власть, если уж на то пошло.
— С моими манерами все в порядке. Тебе нужно беспокоиться о манерах твоего офицера. — Я киваю в том направлении, откуда только что вышел Адамс на случай, если Доусон не понял, что я имел в виду. — Я говорил тебе, что хочу, чтобы мои люди не напрягались. Мы вносим слишком большой вклад, чтобы мне приходилось постоянно приходить сюда и вести этот разговор.
Доусон пристально смотрит на меня.
— У тебя проблемы с одним из моих офицеров, мистер Кампано?
— Да, — говорю я прямо, уже не желая изящно обходить с ним пресловутый куст. — Офицер Адамс преследует и домогается моего друга. Я подозреваю, что это происходит исключительно потому, что она связана со мной. Он вбил в свою смелую юную голову идею, что именно он должен что-то сделать с мафиозной проблемой Лос-Анджелеса. Ты должен был разубедить его в этом.
— Я так и сделал. — Доусон нахмурился. — Когда он в последний раз беспокоил этого твоего друга?
— Прошлой ночью.
— И что именно он делал?
— Он проследил за ней от автобусной остановки до ее квартиры на своем круизере.
Доусон приподнял густую серую
