Вырвав руку, кончиками пальцев беру за верхний край выреза, открывающего сиськи, и поддергиваю топик вверх: вот так, теперь все в порядке, все на месте.
— Мне очень нравится на тебе эта, как ее… кофточка. Но признайся, в ней на тебя пялятся всякие… мудаки.
— Не возвращаться же в отель только для того, чтоб переодеться.
— Нет, не надо. — Он снова берет меня за руку. — Но если хочешь в другой клуб, обещай мне кое-что, хорошо?
— Что?
— Сделай хотя бы вид, что ты моя девушка. — Он слегка усмехается. — И тогда ни одна сволочь к тебе не привяжется… или, по крайней мере, вероятность будет гораздо меньше. — Он умолкает и внимательно смотрит на меня. — А может, ты сама этого хочешь?
Отвечаю мгновенно:
— Ты что? Конечно нет. Нужны они мне. Ну, если просто так, потрепаться… Я как-то сразу уверенней себя чувствую, чудеса прямо. Но только не с такими козлами, как те.
— Хорошо, тогда заметано. Сегодня вечером ты моя сексапильная подружка, а это значит, что я провожаю тебя до твоего номера и делаю тебе немножко приятно, чтоб ты поскулила от удовольствия. — И снова улыбается своей мальчишеской улыбочкой, которую я так обожаю.
Чувствую между ног легкий трепет. С трудом сглатываю, пытаюсь не обращать внимания, игриво сощурив на него глаза.
Как я рада снова видеть эти ямочки на щеках, а не гневное (впрочем, тоже невероятно привлекательное) выражение на его лице еще минуту назад.
— Хотя мне это безумно нравится… Хм, «нравится» — это еще мягко сказано… Больше ты этого делать со мной не будешь.
Кажется, он удивлен и даже слегка обиделся.
— Почему это?
— Потому что, Эндрю, я… Не будешь, и все. Иди-ка сюда.
Обеими руками беру его за шею и притягиваю к себе.
И целую, мягко, нежно, потом еще, чуть-чуть задержав губы на его губах.
— Чего это ты? — спрашивает он, заглядывая мне в глаза.
— Ничего, — ласково улыбаюсь я в ответ. — Вхожу в роль.
Уголки его губ вздрагивают. Он разворачивает меня, обнимает за талию, и мы шагаем в сторону Бурбон-стрит.
ЭНДРЮ
Может быть, я смогу сделать это с Кэмрин. Зачем мучить себя, зачем лишать себя того, чего я хочу больше всего на свете. Уже давно пора. Я заслужил право получить все, что хочу. Может быть, все обойдется и она совсем не будет страдать. Можно было бы снова лечь к Марстерсу. Что, если я ее отпущу и никогда больше не увижу, а Марстерс потом поймет, что ошибался?
Черт подери! Проклятье! Это все отговорки.
Мы с Кэмрин заходим еще в пару баров во Французском квартале, и в обоих ей удается достойно сыграть роль вполне взрослой девицы, которой давно уже есть двадцать один год. Один раз, правда, спросили документ, но, узнав, что она родилась в декабре, официантка не стала больше привязываться.
Сейчас Кэмрин совсем пьяная, и я не уверен, что она сможет дойти до гостиницы.
— Потерпи, поймаем такси, — говорю я, поддерживая ее и не давая ей упасть на тротуар.
Двери бара у нас за спиной то и дело хлопают, входят и выходят люди, парочками и целыми группами, некоторые тоже спотыкаются в дверях.
Я крепко держу Кэмрин за талию. Она ухватилась за мое плечо, но голова отяжелела и не держится.
— Такси? — бормочет она, хлопая тяжелыми веками. — Это хорошо.
Похоже, скоро она либо совсем отключится, либо ее вырвет. Надеюсь, успеем раньше добраться до гостиницы.
Такси останавливается перед входом в отель, я помогаю ей выбраться с заднего сиденья, потом просто беру на руки: она уже не в состоянии передвигаться самостоятельно. Несу к лифту, ноги ее болтаются, голова лежит у меня на груди. Люди оглядываются, провожают нас взглядами.
— Здорово повеселились? — спрашивает какой-то мужик в лифте.
— Ага, — отвечаю я, — правда, не знаю, кто из нас больше.
Дверь открывается, и мужик выходит. Еще два этажа вверх, я выношу ее и шагаю к нашим номерам.
— Где твой ключ, детка?
— В сумочке, — бормочет она.
Слава богу, еще соображает.
Не опуская ее на пол, снимаю с нее сумочку, расстегиваю. Обычно в такой ситуации я бы отпустил какую-нибудь шуточку, мол, чего только у тебя тут нет, черт побери, сейчас выскочит какая-нибудь тварь и откусит мне палец, в общем, что-нибудь в этом роде, но понимаю, что ей не до шуток. Ей очень плохо.
Похоже, ночка предстоит еще та.
Дверь за нами закрывается, я несу ее прямо к кровати.
— Ох, как мне хреново… — стонет она.
— Знаю, детка. Теперь главное — как следует выспаться. — Я снимаю с нее туфельки, ставлю на пол.
— Кажется, я… — Она перекидывает голову через край кровати, и ее начинает рвать.
Пытаюсь поймать рвоту в ладонь, чтобы не попала на прикроватный столик, у меня получается, правда не идеально, и горничная, похоже, утром будет очень недовольна. Ее выворачивает наизнанку, кажется, в желудке больше ничего не осталось, но добра, на удивление, получилось много, странно, ведь она весь день почти ничего не ела. Наконец спазмы прекращаются, и она откидывается на подушку. Из уголков глаз текут слезы: еще бы, так ее полоскало. Она пытается посмотреть на меня, но, похоже, ее мутит и нет сил сосредоточиться.
— Здесь очень жарко, — говорит она.
— Сейчас. — Я встаю и включаю кондиционер на полную мощность.
Потом иду в ванную, мочу махровое полотенце в холодной воде, выжимаю, иду обратно, сажусь рядом с ней на кровать, вытираю ей лицо.
— Прости, — лепечет она. — Не надо было пить после водки. Теперь тебе приходится убирать за мной.
Я снова вытираю ей щеки и лоб, убираю с лица прилипшую прядь волос, провожу холодным полотенцем по губам.
— Никаких извинений, — говорю я, — ты здорово повеселилась, и это главное. Вдобавок, представь, сейчас я могу делать с тобой все, что хочу.
Она пытается улыбнуться, размахивается, хочет ударить меня по руке, но у нее нет сил даже на это. Улыбка ее, не успев появиться, переходит в гримасу страдания, на лбу сразу выступают крупные капли пота.
— О нет… — Она приподнимается на кровати. — Мне нужно в ванную.
Кэмрин хватается за меня, пытается встать, и волей-неволей приходится ей помогать.
Веду ее в ванную комнату, где она буквально падает перед унитазом на колени, ухватившись за него обеими руками. Ее снова начинает полоскать, и все это сопровождается отчаянными стонами.
— Зря ты отказалась от бифштекса, детка…
Я стою над ней, слежу за тем, чтоб не намокли ее косички, прикладываю к ее шее холодное полотенце. До боли жалко смотреть на нее: все тело сотрясается в судорогах, но почти ничего не выходит. Я знаю, что после этого у нее будут болеть и горло, и грудь, и все внутренности.
