Я стою над ней, слежу за тем, чтоб не намокли ее косички, прикладываю к ее шее холодное полотенце. До боли жалко смотреть на нее: все тело сотрясается в судорогах, но почти ничего не выходит. Я знаю, что после этого у нее будут болеть и горло, и грудь, и все внутренности.
Наконец судороги прекращаются, и она ложится на холодный кафель пола.
Я хочу помочь ей встать, но Кэмрин вяло протестует:
— Не надо, прошу тебя. Я полежу здесь. Пол такой прохладный…
Она дышит часто и неглубоко, на коже сквозь легкий загар проступает болезненная бледность, словно у нее воспаление легких. Беру чистое полотенце, смачиваю и продолжаю вытирать ей лицо, шею и голые плечи. Потом расстегиваю ее тесные джинсы и осторожно снимаю, тем самым ослабляя давление на живот.
— Не волнуйся, приставать не стану, — шучу я, но на эту шутку Кэмрин уже никак не реагирует.
Она лежит на боку, прижавшись лицом к полу.
Я понимаю, что трогать Кэмрин сейчас не стоит, иначе она проснется, и ее снова начнет полоскать всухую, но мне не хочется оставлять ее на полу рядом с унитазом. Тогда я ложусь рядом и продолжаю вытирать ей лоб и руки влажным полотенцем, пока сам не засыпаю.
Вот уж никогда не думал, что добровольно, в здравом, как говорится, уме лягу спать на полу ванной комнаты рядом с унитазом, но я знаю, что делаю, ведь я говорил, что готов спать с ней где угодно.
КЭМРИН
Дверь в мой номер открывается. В узкую щель между шторами врывается яркий солнечный луч. Чувствую себя настоящим вампиром: ведь это они боятся солнечного света. Пытаюсь увернуться от луча, отчаянно щурюсь. И через секунду до меня доходит, что я лежу на кровати в этом несчастном топике без бретелек и в фиолетовых трусиках-бикини. С кровати снято все, кроме простыни, на которой я лежу, и простыни, которой я укрыта, судя по запаху и на ощупь — обе свежие. Наверное, меня вырвало прямо на постель, и Эндрю распорядился заменить белье.
— Ну, как мы себя чувствуем? — спрашивает Эндрю, входя в комнату.
В одной руке у него ведерко со льдом, в другой бутылка со «спрайтом» и пластиковые стаканчики.
Он садится рядом, ставит все это на ночной столик, открывает бутылку, которая недовольно шипит.
У меня ощущение, что на плечах не голова, а кузница с кузнецами, да еще тошнит, не дай бог, снова вырвет. Как же я ненавижу похмелье. Лучше бы я упала и сломала себе нос или еще что-нибудь, чем так мучиться. Один раз у меня уже было что-то подобное, чувствовала себя так отвратительно, как, наверное, бывает при алкогольном отравлении. Во всяком случае, если верить Натали. У нее однажды было настоящее алкогольное отравление, и она описала свое состояние так: «Наутро чувствовала себя, будто меня всю ночь трахал сам сатана и сотня чертей в придачу».
— Не спрашивай, — наконец отвечаю я, и эти два слова отдаются адской болью в затылке.
В комнате все начинает двоиться, и я плотно закрываю глаза.
— Да-а, девочка, крепко повеселилась, — говорит Эндрю, и я чувствую, как на щеки и лоб ложится прохладная, влажная ткань.
— Ты можешь задернуть занавеску? Умоляю…
Он сразу встает, слышу звук его шагов и шуршание мягкой ткани; солнечный луч исчезает. Подтягиваю голые ноги к груди, кое-как кутаюсь в простыню, устроившись в позе эмбриона и ощущая под головой мягкую подушку.
Эндрю шуршит оберткой пластикового стаканчика. Я слышу, как он кладет туда лед. Потом наливает «спрайт». А сейчас в его руке, кажется, гремит пузырек с таблетками.
— На-ка, прими. — Он садится на кровать и кладет руку мне на ногу.
С трудом разлепляю веки. Перед самым носом пластиковый стаканчик, из него торчит соломинка, так что нет нужды высоко приподниматься, чтобы сделать глоток. Эндрю протягивает ладонь, на ней три таблетки. Я беру их, кладу в рот и запиваю «спрайтом».
— Скажи честно, как я вчера себя вела в баре? Не натворила чего? Глупостей не говорила? — Гляжу на него сквозь узенькие щелки между веками.
Кажется, он улыбается.
— Да, вообще-то, было кое-что, — отвечает он, и у меня сжимается сердце. — Какому-то парню сообщила, что вышла за меня замуж и теперь счастлива, что у нас будет не меньше четырех детей… а может, пяти, не помню… А потом какая-то цыпочка стала ко мне клеиться, так ты вскочила и выдала ей все, что про нее думаешь, ну и язычок у тебя, откуда только набралась, я даже сам не ожидал… Умора!
Кажется, меня сейчас снова вырвет.
— Ох, Эндрю, лучше бы наврал чего-нибудь… Господи, мне так стыдно!
Голова трещит еще сильней, просто раскалывается. А я думала, что сильней не бывает.
Слышу, как он тихо смеется, открываю глаза пошире, чтобы заглянуть ему в лицо.
— А я и так, детка, все наврал. — Он кладет мне на лоб влажную тряпку. — Вообще-то, ты держалась неплохо, даже на обратном пути в гостиницу.
Вижу, что он оглядывает меня с головы до ног.
— Ты прости, пришлось тебя раздеть… Лично мне, конечно, эта процедура очень понравилась, но душу омрачало чувство, что я исполняю долг. Увы, это было необходимо.
Он делает уморительно-серьезное лицо, и я не могу не улыбнуться.
Потом закрываю глаза и еще часика два сплю, пока меня не будит стук в дверь. Это горничная.
Интересно, успел ли Эндрю вскочить с кровати.
— Да, заходите, я сейчас унесу ее к себе, моя комната рядом, и вы сможете спокойно убраться.
В комнату входит немолодая женщина в форме горничной, волосы рыжие, крашеные, но, похоже, давно и небрежно. Эндрю подходит к моей кровати:
— Давай-ка, детка. — Он берет меня на руки, вместе с простыней, все еще закрывающей меня ниже пояса. — Пусть эта дама сделает уборку.
Наверное, я могла бы и сама дойти, но возражать не собираюсь. Мне даже нравится лежать у него на руках.
Он проходит мимо телевизора. Я вижу на нем свою сумочку и протягиваю руку, но он успевает раньше, подхватывает и несет вместе со мной. Я обнимаю его за шею и кладу голову ему на грудь.
В дверях он останавливается и оборачивается к горничной:
— Простите нас, там возле кровати напачкано. — Состроив гримасу, он кивает в ту сторону. — Но мы вам за это заплатим, не беспокойтесь.
Закрывает дверь и несет меня в свой номер.
Уложив меня на кровать, прежде всего он плотно занавешивает шторы.
— Надеюсь, к вечеру тебе станет лучше, — говорит, расхаживая по комнате, словно что-то ищет.
— А что будет вечером?
— Как что? Пойдем еще в какой-нибудь бар.
Наконец Эндрю находит свой плеер где-то в районе кресла возле окна, кладет его на телевизионный столик рядом с сумкой.
Я издаю протестующий стон:
— Боже, только не это. Сегодня никаких баров. Да и вообще… в жизни больше не буду пить.
