ее губы кривятся. Мне это нравится. Это напоминает мне время, когда я был в её возрасте и смеялся с мамой. Эти моменты были редкими, но, в них заключалась определённая доброта, которую я мог сохранить в памяти.
Безымянный двигается возле меня.
— Ну, я подумал, что сжигание — это хорошо, — продолжает он. — Слышал от других ребят из ящика, что это третий вариант.
Я выгибаю бровь.
— Третий вариант?
— Да, ты знаешь. Вариант первый: стать художественной выставкой. Если это не сработает, тогда Мерфи предлагает вам второй вариант: секстрейдинг. Но есть дети, которые слишком уродливы для второго варианта, и они не будут продаваться за столько, чтобы стоить таких хлопот. Остается третий вариант: сжечь тело.
Он щелкает языком.
— Ты понимаешь. Улики и все такое.
Я стискиваю зубы, но продолжаю наблюдать за Софией. Иногда, когда я вижу здесь маленького ребенка, это напоминает мне о том, что нужно охренеть, потому что маленьким детям не положено слушать такое дерьмо. Их вообще не должно здесь быть.
— Правда? Это все?
Безымянный качает головой.
— Чувак, мне казалось, что тебе это понравится, учитывая, через что ты проходишь каждый день.
— Что ты рисуешь? — я киваю в сторону Софии, игнорируя его.
Она подпрыгивает, затем переводит взгляд с меня на Безымянного. Через секунду она возвращается к рисованию, как будто я не сказал ни слова.
— Я все еще не понимаю, почему ты разговариваешь с клоном дьявола, — ворчит он.
— Она мне кое, о чем напоминает.
— Да? О чем?
Я пожимаю плечами, сам не совсем уверен. На самом деле это скорее концепция. Представление о том, что могло бы быть. Что должно быть. То, чего мы с ним лишились давным-давно. Иногда я думаю, что она тоже это потеряла. Что Катерина уже вытянула из нее все/высосала ее досуха. Но потом ее губы кривятся, когда я делаю что-то глупое, и я знаю, что это не так.
— Хочешь мне показать? — спрашиваю я, пытаясь снова.
На этот раз она делает паузу. Она откладывает карандаш. Затем поднимает череп, поворачивая его так, чтобы я мог видеть лицевую сторону.
У меня сводит челюсть.
— Срань господня, — бормочет парень рядом со мной сквозь смешок. — Это чертовски извращенно.
Он красный. Весь, сверху донизу.
Кроме того, она нанесла столько слоев краски, что это действительно похоже на кровавую баню.
Я сглатываю, вопрос Безымянного о Катерине эхом отдается в моей голове. Да, я думаю о том, что я хочу с ней сделать.
— Ты довольно хороша, — бормочу я, чувствуя горький привкус на языке. — Выглядит как настоящий.
Она сияет, поворачивая череп обратно, ее улыбка шире, чем я когда-либо видел. Что ж, она должна гордиться. Это впечатляет для гребаного пятилетнего ребенка — так хорошо улавливать цвет крови/кровь.
Я как раз собираюсь прислониться головой к стене, когда тихий голос снова привлекает мой взгляд через комнату. Я прищуриваюсь, понимая, что она поет, возвращаясь к раскрашиванию. На самом деле она не использует слов, но все же я никогда раньше не слышал, чтобы она напевала.
До этого момента я никогда не слышал, чтобы она издавала хоть звук.
Я не узнаю мелодию, но она медленная и мягкая. На самом деле, немного жутковато.
— Жуткое дерьмо — Безымянный повторяет мои мысли.
Уголок моего рта приподнимается, когда я откидываюсь назад и закрываю глаза, прислушиваясь. В конце концов, мы все облажались, но есть что-то в осознании того, что я сыграл определенную роль в том, чтобы заставить девочку без голоса запеть.
Даже если она вся в красном.
— Я желаю очень немногого, но то, что я делаю, поглощает меня.
— Бо Тэплин
Я бреюсь не торопясь, мазок за мазком, зная, что Эмми ждет меня прямо за дверью.
Челюсть напрягается под бритвой, когда прошлая ночь прокручивается в моей голове. Снова и снова я смотрю, как ее рот приоткрывается, когда я трахаю ее, слышу свое имя на ее языке, когда она кончает. Чувствую обжигающий порез на спине, когда она теряет себя, затем ее мягкие, покрытые красными пятнами пальцы скользят по моему лицу.
Дерьмо.
Бросив бритву рядом с раковиной, я наклоняюсь вперед и плещу холодной водой на лицо. Моя рана ноет от напряжения, все еще болит после швов, которые Обри наложила мне несколько часов назад. Я на минуту закрываю глаза. Все внутри меня жаждет Эмми, побуждая раскрыть остальные темные секреты, которые она скрывает за этими невинными глазами.
За все годы, предшествовавшие воздержанию, у меня никогда не было женщины, способной вытащить меня из этого состояния — из ослепляющих глубин, которые захватывают в те последние моменты, когда я теряю контроль. И все же Эмми это сделала. Потом она пошла и превзошла меня. Видеть ее душу, лишенную притворства, когда она держала мой нож, когда моя кровь украшала ее кожу — это было чертовски завораживающе.
Я не знаю, как и когда она проникла мне под кожу, но она течет в моих венах. Я чувствую ее каждым ударом своего пульса. Ее невозможно избежать. К лучшему это или к худшему, но теперь она прикована ко мне.
Я захожу в спальню и подхожу к своему шкафу, хватаю черную рубашку на пуговицах и надеваю ее. Поворачиваясь, и пока я застегиваю пуговицы, я замечаю Эмми, прислонившуюся к моему комоду. Она осматривает меня, облизывая нижнюю губу, как будто хочет оседлать меня, как делала вчера/проделать то самое скалолазание, которое она делала вчера.
Мой член слаб. Но он немедленно встает по стойке смирно.
Я стискиваю зубы, когда рубашка скользит по швам ниже плеча/швы ниже плеча задевают рубашку. Укол боли заставляет вспомнить эйфорическое выражение лица Эмми, когда она порезала меня ножом, и это вызывает желание трахнуть ее снова, что раздражает, потому что у меня куча дерьмовых дел и я не могу провести весь день у нее между ног.
Черт. Этот образ не помогает.
Сквозь меня вырывается тихое рычание.
— Продолжай так смотреть на меня, и мне понадобятся новые швы перед встречей.
Она прикусывает губу, но опускает взгляд. Интрига и чувство вины. Интересное сочетание. Она думает, что сделала что-то не так прошлой ночью. И все же ей это понравилось.
Она так усердно старается спрятаться. Мне становится любопытно, кто вообще заставил ее думать, что она должна это делать.
Как только я полностью одеваюсь, я подхожу к комоду и беру свой телефон, открывая
