Теперь все накинулись на меня. «Не собираешься? А когда у тебя выйдут деньги? Кончится разрешение на работу?.. И вообще — почему, почему?» Рокси будто бы одобряла, что я вызвала огонь на себя.
— Мне начинает нравиться здесь. Я узнала кое-что о Европе, учу французский и думаю продолжать.
— Ну как же так, дорогуша? — Марджив уже прикладывала платочек к глазам.
— Я могу здесь делать то, что не могу дома, — добавила я.
— Например? — обрушился на меня недоуменный вопрос, хотя, казалось бы, и так все ясно.
— Слушать музыку, ходить на выставки.
— У нас тоже есть концерты и выставки. Может быть, размах не тот, но все же… — возразил Честер.
— Вот недавно была на концерте Штокхаузена в Центре Помпиду.
— Штокхаузен! — Имя было как красная тряпка для быка. — Думаешь, у нас, в Санта-Барбаре, никогда не играли Штокхаузена? Но разве тебя можно было затянуть на концерт?
— Ну конечно, вы только и ходили на концерты Штокхаузена! — рубанула я.
— Штокхаузен, Бетховен — что-то я там тебя не видел. На бульваре — да, и около клиники для будущих родителей.
— Ну, это уж совсем лишнее, — сказала Марджив.
Мы ужинали у Рокси. Роджера и Джейн не было — они встречались со знакомыми адвокатами. Я пораньше поднялась к себе, хотелось побыть одной. Я теперь часто торчала дома по субботним вечерам. Рокси постоянно куда-то приглашают, и мне приходится сидеть с Женни, а Эдгар обычно уезжает за город. Спать ложиться рановато. Я почитала, потом подровняла ногти. В голове вертелись мысли о картине, о том, нельзя ли на самом деле ее увезти, как предложила Марджив. В какой-то речи Эдгар сказал: «Joubert disait: «C'est la force et le droit qui règlent toutes choses dans le monde; la force en attendant le droit»». Я успела записать это выражение идиотскими транскрипционными знаками, понятными только мне, и после спросила, верно ли я уловила смысл. Сила и правота правят миром, так? Да, сила в ожидании права, перевел он дальше.
— Тебя это задевает, chérie? Отдает фашизмом?
Около одиннадцати я забралась в постель, все еще возбужденная мыслями о завтрашнем обеде в Шартре, и вдруг почувствовала, что голодна. У Рокси в буфете есть яблоки. Я думала о картине, я думала о яблоках. Поскольку моя конура находится на пятом этаже, под самой крышей, а квартира Рокси на втором, то трижды подумаешь, прежде чем решишься спускаться по узкой лестнице. Я вздыхала, ворочалась, повторяла урок по-французски:
Est-ce que vous travaillez à San Francisco? Oui, j'y travaille.
Est-ce que vous cherchez un menuisier? Oui, j'en cherche.
Est-ce que vous donnez les clés à la dame? Oui, je les lui donne[130].
Голод и неуверенность в отношении завтрашнего обеда не давали мне заснуть. Я лежала и думала, стоит ли вставать ради яблока и тащиться три этажа, хотя прекрасно знала, что засевшая в голове мысль все равно не даст покоя. В конце концов я все-таки встала.
На мне была атласная ночная рубашка и цветастое шелковое кимоно с кружевами, но неудобно выходить на лестницу в таком виде. Я прочитала все книги о содержанках, какие только могла найти, — «Джиджи», «Нана», «Блеск и нищета куртизанок», «Камилла». Конечно, я не содержанка в точном значении слова, однако за ужины мы не расплачивались поровну. После этих книг вряд ли возникнет желание вести такую безрассудную, чреватую опасностями жизнь, зато в одной из них я нашла дельные советы касательно дамского белья — «артиллерии ночи», как там было сказано. Правда, я ни разу не провела с Эдгаром целую ночь.
Так или иначе, накинув пальто на «орудие ночи», я поплелась вниз по лестнице. Была уже полночь. С улицы доносились веселые голоса. Если верить мадам Флориан, мадемуазель Лавуа с третьего этажа ведет vie irrégulière»[131]. Мне вдруг нестерпимо захотелось перенестись куда-нибудь, желательно в Калифорнию, а не торчать в субботнюю ночь голодной в моей дыре и не тащиться по старой холодной парижской лестнице за жалким куском еды.
Я была в мягких туфлях и шла совсем неслышно по той самой лестнице, где pompiers тащили Рокси, оставляя на ступенях кровавые следы — мне казалось, будто и сейчас я различаю пятна крови. Ключ был у меня в руках, но дверь в квартиру была открыта. В дверях стояла Рокси и разговаривала с мужчиной. Со спины я подумала, что это Честер, или Роджер, или тот же Шарль-Анри. Тут они услышали меня, мужчина обернулся. Незнакомый мужчина. Я остановилась.
— Allez, donc, bonsoir[132], — сказал он и, трижды поцеловав ее в обе щеки, пошел вниз по лестнице.
— Из! То-то я слышу — кто-то идет…
— Проголодалась, — сказала я. — Вот пришла за яблоком. Кто это?
— Мэтр Бертрам, мой адвокат, — ответила она с напускным равнодушием, не располагающим к дальнейшим расспросам. — Странное время для посещения адвоката. — А хорошо мы провели день. Думаю, что родителям понравилось. Все-таки здорово, что они приехали.
— Я тоже надеялась, что им понравится.
— Я только не хочу, понимаешь, чтобы они баламутили воду. К примеру, завтра, за обедом. Останавливай их, если заведут разговор о картине, разводе и вообще. И сама помалкивай.
— Нашла говорунью.
— Ну, если зайдет речь…
Я люблю то место в хемингуэевском романе «И восходит солнце», когда Джейк Барнс говорит: «Меня не интересует смысл жизни. Все, что я хочу знать, — это как жить». Как раз под мое настроение. У меня в жизни слишком много загадок. Я могу перечесть по пальцам одной руки все мои бессонные ночи, и то из-за живота, но вот настала еще одна ночь без сна, и, словно кадры в кино, стали проноситься перед мысленным взором Рокси с мэтром Бертрамом и их непонятная близость, родители в Париже, фотография супницы миссис Пейс на Блошином рынке и завтрашний обед, на котором меня заклеймят как… кого? Как возмутительницу спокойствия, как глупую, взбалмошную, самонадеянную девицу, к тому же расчетливую («келли») и бесстыдную. Какой из этих эпитетов самый обидный? Самое оскорбительное, когда тебя считают недоумком. Но где, когда я сглупила? Влюбиться в человека, который старше и явно не пара тебе, в чужого мужа — разве это не глупость?
Но ведь чувство не подвластно разуму. Чувство… Я действительно люблю Эдгара? Этот вопрос снова и снова вставал передо мной. Да, я думала, что люблю, но не знала наверняка. Разница в возрасте, в общественном положении, в культурном уровне была слишком велика и не позволяла ответить определенно.
И снова приходила на ум фотография супницы.
Французы говорят «это правда» (c'est vrai) или «это неправда». Они смотрят на вещи просто. Но они не подсказывают, как действовать перед лицом правды. Склониться перед обстоятельствами или бросить им вызов? Разве «да» или «нет» объясняют все и вся? Шарль-Анри больше не любит Рокси, c'est vrai, но как насчет мэтра Бертрама?
