света и любви.
Темные, почти черные, зрачки расширились, так что от голубых радужек остался только тонкий ободок. Он хотел меня не меньше, чем я его.
Невероятное спокойствие прошло через меня неторопливой рекой. Впустив Руне в спальню, я закрыла дверь. Атмосфера в комнате сгустилась. Пристально, как будто даже оценивающе, Руне следил за каждым моим движением.
Заручившись вниманием, я отпустила его руку, отступила и принялась расстегивать пуговицы пальто дрожащими пальцами. При этом ни он, ни я не спускали друг с друга глаз. Справившись наконец с пуговицами, я сбросила пальто с плеч, и оно медленно соскользнуло на пол.
Его взгляд напрягся, пальцы висевших по бокам рук то сжимались в кулаки, то разжимались.
Я сняла туфли, и босые ноги утонули в глубоком ковре. Вдохнув для верности, я шагнула к Руне, остановилась перед ним и подняла глаза. Веки как будто налились свинцом. Грудь Руне вздымалась под белой футболкой. Чувствуя, как теплеют щеки, я положила обе ладони ему на грудь, и он замер от этого прикосновения. Продолжая смотреть в глаза, я сдвинула руки вверх, к плечам, и освободила его от блейзера, который упал на пол.
В какой-то момент нервы вдруг разыгрались, и я сделала три глубоких вдоха, стараясь удержать их под контролем. Руне не двигался и стоял совершенно неподвижно, позволяя мне полную свободу действий. Я провела ладонью по его животу, взяла руку и переплела пальцы, а потом, что уже стало у нас привычкой, поцеловала сплетенные пальцы и, глядя на них, прошептала:
— Вот так и должно быть всегда.
Руне сглотнул и молча кивнул в знак согласия.
Я сделала шаг назад, потом отступила еще. Я вела нас к кровати. Горничная уже приготовила постель и отвернула одеяло. И чем ближе к ней, тем спокойнее становилось у меня на душе. Потому что это было правильно. Никто, никто на свете не мог, не имел права сказать мне, что это неправильно.
У края кровати я остановилась, разжала пальцы и, подгоняемая желанием, взялась за низ футболки и потянула вверх, через голову. Руне и сам помог мне стащить ее и бросил на пол. Теперь он стоял передо мной с голым торсом.
Вообще-то, он спал так каждую ночь, но сегодня — то ли из-за особой, заряженной атмосферы, то ли из-за моего настроя, вызванного его сюрпризом, — эта нагота воспринималась иначе.
По-другому.
По-особенному.
Я пробежала кончиками пальцев по холмам и долинам его живота, оставляя после них «гусиную кожу». Руне стиснул зубы и задышал коротко и шумно.
Перейдя к его широкой груди, я подалась вперед и прижалась губами к тому месту, где билось сердце. Оно не просто билось, а трепетало почти с такой же частотой, что и крылья колибри.
— Ты — совершенство, Руне Кристиансен, — прошептала я и, подняв глаза, встретила его влажный взгляд.
— Jeg elsker deg, — прошептали полные губы.
Он любил меня.
Я кивнула — да, слышала, — потому что вдруг голос пропал, и сделала еще шаг назад. Руне не сводил с меня глаз.
Я подняла руку, сдвинула с плеча бретельку. Потом проделала то же самое с другой. Руне затаил дыхание. Шелковое платье, шурша, соскользнуло к ногам, и я опустила руки, открыв почти всю себя тому, кого любила больше всех в мире.
Открыв шрамы, полученные за последние два года. Боевые шрамы, заработанные в схватке, которую я неустанно вела все это время.
Взгляд Руне скользнул вниз, потом опять вверх, но в глазах не было отвращения — только чистота любви, только желание и, прежде всего, обнаженное сердце.
Открытое только для моих глаз.
Как всегда.
Медленно, шаг за шагом, Руне все же приблизился ко мне, и его теплая грудь коснулась моей. Он протянул руку, убрал за ухо прядку волос, прошел пальцами по моей голой шее и спустился ниже…
По спине пробежали мурашки. Затрепетали веки. Я уловила знакомый мятный запах. Нежные губы коснулись обнаженной кожи.
Боясь упасть, я положила руки на рельефные плечи.
— Поппимин, — хрипло прошептал он мне в ухо.
— Люби меня, Руне, — выдохнула я.
Руне замер на секунду, поймал мой взгляд и прижался губами к моим губам. Поцелуй был нежным, как и прикосновение, и сладким, как этот вечер. И еще он был другим, в нем крылось обещание того, что ждало впереди. Обещание любить меня так же нежно, как я любила его.
Руне целовал меня, не отрываясь, пока я не стала задыхаться, и только тогда подхватил на руки и бережно положил на кровать.
Лежа на мягком матрасе, посередине кровати, я смотрела, как он избавляется от остатков одежды. Сняв все, Руне забрался в постель и лег рядом со мной.
Мое сердце переключилось в ритм стаккато. Повернувшись на бок, я погладила его по щеке.
— Я тоже люблю тебя.
Руне закрыл глаза, словно слышать эти слова ему было важнее, чем собственное дыхание, потом придвинулся ближе и навис надо мной. Мы посмотрели друг на друга, и я замерла, когда он спросил:
— Ты уверена, Поппимин?
Я не удержалась от улыбки.
— Больше, чем в чем-либо в жизни.
Глаза закрылись сами. Он снова поцеловал меня, а его руки уже принялись заново исследовать мое тело. И мои тоже пустились в такое же познавательное путешествие. С каждой лаской, с каждым поцелуем узлы слабели и распускались, пока мы снова не стали Поппи и Руне.
Воздух сгущался и теплел, и наконец это случилось. Две половинки соединились, став единым целым, и в мое тело хлынули свет и жизнь. Сердце переполнилось любовью, и я даже испугалась, что оно не вместит все доставшееся ему счастье.
Сжимая друг друга в объятиях, мы рухнули с небес на землю, и Руне, жаркий и мокрый, уткнулся лицом в мое плечо.
Продлевая чудный миг, я не открывала глаза. Наконец Руне поднял голову, и я мягко и бережно поцеловала его. Так же мягко и бережно, как он взял меня. Так же мягко и бережно, как он обращался с моим хрупким сердцем.
Он обнял меня, прижал к себе, и я, отстранившись наконец и встретив его исполненный любви взгляд, прошептала:
— Поцелуй восемьсот двадцатый. От моего Руне. В самый восхитительный день моей жизни. После того, как мы занимались любовью. И мое сердце едва не разорвалось.
Вытянувшись рядом, Руне коротко поцеловал меня еще раз, обнял и закрыл глаза.
Я тоже закрыла глаза и погрузилась в легкий сон. Сквозь этот сон я чувствовала, как он поцеловал меня в висок и встал с кровати. Дверь за ним закрылась, но
