– Папа! – хором закричали дети и бросились встречать отца.
Он вошел в комнату, неся под мышкой Бенджи. Осторожно поставив сынишку на пол, Мартин обеспокоено взглянул на Энни, а потом осмотрел кухню.
– Ну и запах! Пахнет так, что прямо слюнки текут! А чисто, порядок какой! Вот это я понимаю – милая, домашняя обстановка, – проговорил он. – Честно говоря, я опасался увидеть другую картину.
– Если бы ты приехал час назад, то как раз и застал бы иную картину.
– Ну, прости, пожалуйста, Энни! Я привез сыр. – Он поднял свой портфель, как бы желая оправдаться и успокоить жену.
Вся обида, накопившаяся за целый вечер, теперь была направлена против Мартина, но Энни слишком устала, чтобы задумываться над причинами этого.
– Почему бы тебе не пойти и не отдохнуть немного? Время еще есть, успеешь привести себя в порядок. А я присмотрю за ребятами, уложу их спать и сделаю все остальное.
– Благодарю, – произнесла Энни, все еще не в силах унять раздражение, и понимая, что вечер будет безнадежно испорчен, если она сейчас даст волю своим чувствам.
Она медленно поднялась по лестнице, наверху приняла душ. Закутавшись в голубой халат, что вновь ей напомнило Стива и больницу, вошла к себе в спальню и из шкафа достала любимое платье. Это было умопомрачительное джерси, которое плотно облегало ее фигуру именно там, где требовалось. Энни натянула его через голову и уставилась на свое отражение в высоком зеркале. Оказалось, что теперь она стала слишком худой для этого платья. Оно свисало у нее с плеч, как саван, а черный цвет особенно резко оттенял нездоровую желтизну ее лица, так и не восстановившего пока свой естественный цвет.
– Стив! – как-то совсем нелепо и не к месту позвала она. – Ты же знаешь меня. Разве это я?
Вздохнув, Энни взялась за подол платья и сняла его, вздрогнув на миг, когда черная материя окружила со всех сторон, и она очутилась во мраке. Потом она поискала в длинном ряду вешалок хоть что-нибудь подходящее и, наконец, остановила свой выбор на ярко-красной блузке и узких брюках, а черное джерси задвинула в самый дальний угол шкафа.
Одевшись, Энни села перед зеркалом на мягкий пуфик. Теперь надо было заняться макияжем. Она нанесла на веки голубовато-серые тени, карандашом немного удлинила глаза, подрумянила щеки, темной помадой обвела контур губ, перламутровой придала им блеск, и придирчиво взглянула на свое отражение. И опять невольно тихо вздохнула. Даже эти, так осторожно подобранные и умело нанесенные краски на ее бледном, осунувшемся лице казались слишком яркими, почти клоунскими. Пришлось взять косметическую салфетку и старательно все стереть. Чтобы выглядеть хоть немного оптимистичней, Энни похлопала себя по щекам и они чуть порозовели. Потом она черной тушью подкрасила ресницы и слегка коснулась губ светло-коричневой помадой.
Новой проблемой было заколоть волосы, обрезанные парикмахером значительно короче, чем привыкла носить Энни. Она воткнула в густую копну волос свой гребень, словно стараясь с его помощью вытянуть концы прядей и закрыть ими голую шею. Через несколько секунд гребень с грохотом полетел в сторону.
Вошел Мартин и стал за ее спиной. Их взгляды встретились в зеркале.
– Ты выглядишь очень мило, – сказал он и протянул руку, чтобы коснуться подбородка. – Ты знаешь, а мне нравятся твои обрезанные волосы, это напоминает время, когда я впервые увидел тебя.
Она слегка отстранилась от прикосновения пальцев, совсем чуть-чуть, и рука мужа соскользнула вниз. Энни поспешно улыбнулась, чтобы замять неловкость.
– А я вот кажусь себе не «очень милой». Пыталась сперва одеть свое черное платье и чуть в обморок не упала, настолько оно теперь отвратительно сидит на мне!
– Ну что ты, красный цвет тебе тоже очень идет, – сказал Мартин. Пока жена говорила, он отошел к шкафу и сейчас искал чистую рубашку. Энни, наблюдая за ним в зеркало, подумала о том, что им для понимания действительно, едва заметных движений и незначительных слов.
Она первой попыталась загладить холодок отчуждения, возникший между ними.
– Прости, пожалуйста, что я не сдержалась, когда ты вошел.
– Я бы приехал раньше, если бы мог…
– Знаю… – Энни достала чистую рубашку из комода, подала мужу и повернулась к нему лицом. – Знаешь, я так нервничала. Боялась, что не успею приготовить обед или что он не получится.
– Энни, дорогая, – Мартин уже одел свою новую рубашку и подошел к жене, еще не застегнувшись. Он обнял жену, и Энни совсем рядом, всем телом почувствовала его знакомую близость, силу и уже полузабытое тепло.
– Блюда, которые ты готовишь, всегда превосходны, а сегодня, даже если бы случилось невозможное и ты подала бы к столу одни черствые бисквиты, неужели ты думаешь, что это имело бы значение для твоих друзей?
– Я так и не думала, – печально сказала Энни, – Просто, если… когда я что-либо делаю, то хочу, чтобы получилось что-то необычное.
Мартин засмеялся и выпустил ее из своих объятий.
– Знаешь, по-своему ты такая же педантичная аккуратистка, как и Тибби.
– Надеюсь, что я похожа на нее, – тихо сказала Энни. – Я и сама недавно об этом думала.
Она постояла, глядя на мужа и не замечая его. А Мартин закончил одеваться и напомнил жене:
– Бенджи уже в кровати, я сказал ему, что ты придешь пожелать спокойной ночи.
Энни чуть не подпрыгнула на месте – как могла она забыть об этом ежедневном ритуале, и, чувствуя себя страшно виноватой, поспешила к двери, на ходу бросив:
– Иду!
Бенджи лежал под своим суперменским плащом, который заменял ему одеяло, но потому, как была повернута его голова. Энни поняла, что сын не спит и прислушивается, ожидая ее. Когда она села на краешке кровати, он повернулся, поудобнее устраиваясь под одеялом, и посмотрел на нее. Энни ощутила острый, почти болезненный приступ любви и вместе с ним тяжесть бесконечной ответственности за судьбу этого маленького человечка. Оба эти чувства противоречили другому, новому чувству, появившемуся у нее не так давно и которое она могла бы сейчас заглушить в себе. Любовь и долг боролись с другим, новым чувством, совсем недавно обрушившимся на нее, таким чужеродным здесь, рядом с кроваткой младшего сына, и таким непреодолимым. Она должна была заглушить в себе эту новую любовь, но все в ее душе вставало против этого. Энни просто отогнала эти противоречивые мысли, наклонилась к малышу и с нежностью его поцеловала. Бенджи прижался к материнской щеке теплым личиком и обнял ее изо всех своих слабых силенок так крепко, словно не хотел никуда отпускать.
От малыша пахло чистотой и детством; его прекрасные вьющиеся волосы уже сейчас напоминали волосы Мартина.
