Моя задница горит, киска болит, и все тело в огне.
Но ничто из этого не сравнится с сокрушительной болью в груди.
Я сказала себе, что через некоторое время остыну, соберусь с силами и двинусь дальше, но прошло уже несколько часов, а улучшений не заметно.
Я вспоминаю слова Кингсли, и на меня накатывает новая волна ненависти, направленная одновременно на себя и на него.
Почему я вообще должна была испытывать эмоции после того, как он трахнул меня, как животное, прямо у дома нашей дочери?
Чего я вообще ожидала?
Идя на это, я прекрасно знала, что он не двинется дальше физических отношений. Однажды я прочитала статью о том, что у мужчин и женщин после секса выделяются разные химические мозговые вещества. Хотя у обоих полов выделяется дофамин, у женщин избыток окситоцина, насильно связывающий их с человеком, с которым они испытывают удовольствие. У мужчин дело обстоит иначе: единственная цель окситоцина — производство спермы. Дофамин для них — единственный важный гормон, и неважно, от кого они его получают.
Учитывая, что я никогда не создавала связей и даже не позволяла себе сближаться с предыдущими партнерами, я считала себя неуязвимой для подобных явлений. Но опять же, это был не Кингсли.
Они не были теми, кто перевернул мой мир с ног на голову.
И хотя я надеялась сохранить все эти отношения на физическом уровне, я, возможно, проиграла битву еще до того, как поняла это. Кингсли, однако, все еще тверд в своих убеждениях относительно того, что все это значит. Он называет меня шлюшкой, в конце концов, и хотя это происходит только во время секса, и я не отрицаю, что это заводит, быть может, это все, что он думает обо мне.
Но, наверное, я была достаточно ослеплена его заботой, чтобы надеяться на большее.
Теперь я должна убить эти надежды и все, что у нас есть, потому что рано или поздно это истощит меня. Появится лишний багаж, ненависть к себе и новая надежда, которая будет расцветать от любого его жеста.
Например, как он защищал меня перед Гвен.
Ирония моя самая нелюбимая стерва, потому что она повторяет сценарий двадцати одного года назад. Я ждала его тогда, искала его, хотела сохранить ту связь, которая возникла, между нами, в ту единственную ночь. Посреди беспорядочного секса, выпивки и наших спорадических разговоров я получила с ним больше удовольствия, чем за четырнадцать лет.
Он открыл мне глаза на мир, о существовании которого я даже не подозревала, и я жаждала большего. Больше дискуссий, заставляющих задуматься, склонности к насилию и его.
Я пыталась найти его еще до того, как узнала, что беременна. Это было из чистого эгоизма, так как я мечтала о том, что когда-нибудь смогу занять место в его мире.
В конце концов, я поднялась до его уровня. В конце концов, я встала с ним плечом к плечу, работала с ним, спарринговалась с ним и спала с ним.
Но это самый дальний предел, до которого я дойду.
Тухлая мышь из гетто всегда, без сомнения, будет съедена кошкой из пригорода.
И я думаю, что сейчас я нахожусь в середине этого процесса.
Я хочу сказать себе, что все в порядке, что я пережила и худшее, но вместо облегчения по моим щекам текут новые слезы.
На экране телефона загорается сообщение, и я смотрю на него сквозь размытое зрение в темноте.
Он звонил без остановки с тех пор, как я уехала, и прислал ряд сообщений, призывающих меня поднять трубку, когда я отказывалась отвечать.
Последнее сообщение, которое он прислал только сейчас, отличается от других.
Кингсли: По крайней мере, выпей воды и скажи мне, что с тобой все в порядке.
Мое разбитое сердце сжимается, и мне хочется дотянуться до груди и прикончить этого мудака. Этот дурацкий орган, который, как мне казалось, я давно нейтрализовала, работает и даже больше не притворяется, что он на моей стороне.
Одно нежное сообщение от этого придурка, и оно бьется как сумасшедшее.
Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасностей и игры. Именно поэтому ему нужна женщина — как самая опасная игрушка.
Слова Ницше проскальзывают в мое сознание, переводя все, что я чувствую в этой ситуации. Я не хочу быть игрушкой.
Даже игрушкой для Кингсли.
Знаете что? Я не собираюсь держать это в себе.
Садясь, я фыркаю и печатаю.
Аспен: Помнишь ту ночь двадцать один год назад?
Его ответ незамедлителен.
Кингсли: Конечно. Это была ночь, когда была зачата Гвен.
Аспен: Кроме этого, что она значила для тебя?
Кингсли: Это была первая встреча с тобой.
Аспен: Нет, это была первая встреча со старой версией меня. Ушибленная, травмированная, но все еще пытающаяся быть сильной версией. Версией, которая все еще жаждала быть принятой в глубине своего наивного сердца. Она была той Аспен, которая лгала о своем возрасте, напивалась для храбрости и хотела тебя всеми своими гормонами маленькой девочки. Но ее сломили родственники, ранняя подростковая беременность и мертворожденный ребенок, когда ей едва исполнилось пятнадцать.
Кингсли: Ты обвиняешь меня в том, что меня не было рядом?
Аспен: Нет, я виню себя за то, что хотела, чтобы ты был рядом. За то, что искала тебя и жаждала твоего общества, когда ты был всего лишь незнакомцем. Я думала, что, если бы у меня был ты, я могла бы защитить своего ребенка и иметь более здоровую беременность. Я впала в комплекс Золушки, за который часто укоряла Кэлли, и это было очень жалко. Потеря ребенка стала для меня пощечиной и сигналом к пробуждению, в котором я так нуждалась. Я сожгла все, что у меня было о тебе, о прежней Аспен с ее наивными чувствами и маленькими мечтами. Значит, настоящая Аспен это женщина, которую ты встретил семь лет назад в суде, пытаясь разорвать тебя и твоего клиента. Это единственная Аспен, которая существует, Кингсли. Я отказываюсь возвращаться к старой, жалкой Аспен.
Кингсли: Я приеду.
Аспен: Нет, не надо.
Кингсли: Это не тот разговор, который мы должны вести по смс.
Аспен: Это именно то, чего я хочу, так что если тебе есть что сказать, делай это через сообщения.
Не думаю, что смогу контролировать себя, быть достаточно сильной и напористой, чтобы оттолкнуть его, если он будет здесь лично.
Он так сильно раздражает меня, что невозможно думать здраво, пока я с ним.
Кингсли: Во-первых, прежняя Аспен не была жалкой. Она была немного наивной, да, молодой и потерянной, тоже да. Но она также была храброй выжившей, так что я запрещаю тебе говорить о ней гадости. Во-вторых, настоящей Аспен не существует. Женщина, которую я встретил семь лет назад, была умна и горяча, как дьявол, но она тоже была пуста. Она не та женщина, которая сводит меня с ума одним своим существованием.
Покалывание зарождается в моей груди и распространяется по всему телу, и я ненавижу это. Ненавижу, как несколько его слов способны сломать меня и разорвать на части за такое короткое время.
Аспен: Ты говоришь это, чтобы залезть ко мне в трусики.
Кингсли: Я могу залезть тебе в трусики и без этих слов, дорогая.
Аспен: Значит, я просто твоя теплая дырочка, которая хорошо раздвигает ноги?
Кингсли: У тебя теплые дырочки. Во множественном числе. И я люблю, когда ты раздвигаешь ноги, но мы оба знаем, что ты гораздо больше, чем это.
Мои пальцы дрожат, когда я выплескиваю на клавиатуру свою горькую уязвимость.
Аспен: Возможно, я не знаю.
Кингсли: Раньше ты наступала мне на горло ради спорта, а теперь говоришь, что не знаешь себе цену?
Аспен: Я привыкла и до сих пор, кстати, наступаю тебе на горло, потому что ты антагонистичный мудак, а я отказываюсь, чтобы меня топтали.
Кингсли: Это переводится как сильная стерва, то есть ведьма. А еще ты умнее всех, кого я знаю, и такая упрямая, что у меня частенько, а точнее, всегда, возникает искушение трахнуть тебя.
