Катя кивнула, хотя смутно вспоминающаяся прабабка сейчас мало ее интересовала.
— Ты написала папе письмо, — напомнила она. — Не отрицай, я его читала!
Мама кивнула и, обняв Катю за плечо, прижалась губами к ее виску.
— Написала и отправила, — согласилась она. — Но он к тому времени уже уехал из дома. Он… трудно пережил мой побег. Запил — и так сильно, что едва не угробил собственную жизнь, — потому так и перепугался, когда решил, что ты по его стопам пошла. Но все же сумел справиться с этой напастью и покинул поселок, как только мать пошла на поправку. Вот у нее-то письмо и пролежало все пятнадцать лет. Уж не знаю, читала ли она его, нет ли: Костя говорит, что так запечатанным его в доме и нашел, когда мать похоронил. А как открыл — так сразу и сюда, ни дня не откладывал…
— И ты веришь ему? — воскликнула Катя. Да, красивая была история и, наверное, вполне имела право на существование, вот только доказательств ее правдивости у Кати так и не появилось. Строев вполне мог прочитать это письмо раньше. Или узнать о Кате от матушки. А мама слишком любила его, да еще и считала себя чересчур виноватой, чтобы усомниться в его словах.
Мама улыбнулась.
— Если бы ты видела, как он смотрит на тебя, ты бы тоже верила, — мягко сказала она и как-то сентиментально вздохнула. — Сколько я его знала, столько он мечтал о дочери, и даже имя выбрал — Катюша. Я потому и написала ему, что не могла предать во второй раз. А оно видишь как все получилось.
Катя промолчала. Ей требовалось время, чтобы собрать воедино мысли и решить, что теперь со всей этой информацией делать. Кажется, по всему выходило, что Строев вовсе не виноват во всех этих пятнадцати годах их разлуки. Более того, получалось, что он был такой же жертвой этой самой разлуки, как и Катя. Что он действительно не имел понятия о ее существовании, а когда узнал и понял, что у него уже пятнадцать лет есть дочь, о которой он мечтал и с которой не имел возможности находиться рядом…
— Костя… — продолжила между тем мама, и теперь уже Катя сжала ее руку, почувствовав, как у нее дрогнул голос. — Он ни за что бы ко мне не вернулся и не рискнул бы начать заново, но совсем не мог расстаться с тобой. Потребовал разрешения навещать тебя. Я дала, конечно, хотя понимала, как тебе сложно все это понять и принять отца. А дальше ты и сама знаешь: он приходил каждый день и постепенно мы поняли, что все еще нужны друг другу… Я хотела рассказать тебе правду, Катюш, и не раз, но Костя запретил. Говорил, что мы и так лишили тебя нормальной семьи, не хватало еще, чтобы ты окончательно в родителях разочаровалась. Если б я только знала, что ты найдешь это злосчастное письмо и так его поймешь…
Катя покачала головой. Как теперь общаться с отцом, она еще не решила. Но хотя бы стали понятны все эти его закидоны с гиперопекой. Он старался наверстать потерянные пятнадцать лет. Как будто это можно было сделать.
В носу снова непрошено защипало: Катюха Сорокина становилась размазней.
— Кажется, это становится моей болезнью — неправильно все понимать, — вздохнула Катя, стараясь все-таки сдержать слезы. Мама посмотрела на нее внимательно и тихо спросила:
— С Ромой все так плохо?
И вот тут-то уже справиться с собой стало совершенно невозможно. Катя хлюпнула носом и уткнулась маме в плечо.
— Я такая дура, мам! — выплеснула она. — Приревновала Ромку к Соне и все испортила! Он никогда меня не простит! А я… совсем без него не могу…
Мама погладила ее по спине. Очень нежно и очень долго.
— Я тоже думала, что Костя не простит, — напомнила она. — Но время все лечит и открывает в другом свете.
Катя застонала.
— Пятнадцать лет, мам, я столько не выдержу! И дочери у нас общей с Ромкой нет, чтобы на нее надеяться. Ничего нет. Мы встречались меньше недели, а потом я сделала вид, что к Олегу вернулась. А Ромка… поверил… А я…
Она говорила много, эмоционально, не скрывая ничего и делясь с мамой самым сокровенным. Наконец-то снова ничего не стояло между ними. Наконец-то она снова доверяла маме и чувствовала, что они близки, как прежде. Наконец-то можно было хоть с кем-то разделить это свое горе, выплакаться до какого-то опустошения, избавиться хоть от части съедавшей черной вины и освободить место для надежды. Если папа, пятнадцать лет считая маму предательницей, так и не сумел ее разлюбить, быть может, Ромка… Быть может, Ромка тоже…
— Надо попытаться, Катюш, — поддержала ее решение мама и поцеловала в лоб, будто благословила. — Мы обязательно найдем, куда уехал Рома. Я сама позвоню Свете, поговорю с ней, объясню. А ты не падай духом. Уверена, Рома…
Дверь, так и не запертая, распахнулась, и на пороге появился Строев — красный, строгий, почему-то с мокрой головой, как будто шел под дождем без зонтика. Он посмотрел на Катю и маму, сидящих на полу, и даже не удивился.
— Поехали, — приказал он Кате. — Будем извиняться перед Романом.
Катя вскочила на ноги, не веря собственным ушам.
— Как извиняться? — только и выдохнула она. Строев дернул уголком рта.
— Искренне! — отрезал он. — Или не хочешь?
— Хочу! — уже не думая о том, насколько он серьезен, воскликнула Катя и подалась вперед. — Ты знаешь, где он? Но откуда?..
— Дмитрий Саныч помог разыскать, — усмехнулся отец, пропуская Катю вперед и прикрывая за собой дверь. — Очень полезный знакомый. А твой Роман и знать не знает, с кем в хоккей играет.
— Зонтики возьмите! — крикнула им вслед мама, но возвращаться они не стали. «Плохая примета», как сказал Ромка. Очень плохая, как знала теперь Катя.
— Проверял? — спросила она, неплохо успев за почти четыре года изучить отца. Тот кивнул.
— Проверял, — подтвердил он. — Уж больно твой «рыцарь» зацепил. Не хочется, чтобы ты обожглась.
Катя вздохнула и покачала головой.
— Я не обжигаюсь, я обжигаю, — с горечью напомнила она. — И действительно не думаю ни о чьих чувствах.
Отец испытующе посмотрел на нее и открыл перед ней подъездную дверь. Катя вынырнула и потупилась.
— Извини меня! Я…
— Рассказала-таки Марина? — перебил ее отец и покачал недовольно головой, но тут уже Катя не стала дослушивать.
— И давно надо было рассказать! — заявила она. — Я, может, и кажусь тебе истеричкой…
— Не кажешься, — возразил он и улыбнулся. Катя потопталась на месте, под козырьком, ожидая продолжения, но когда бы отец был многословен? Скажет «а», а про «б» сама догадывайся. И только взгляд голубых глаз такой странный… проникновенный… и как будто взволнованный. И Катя сама не поняла, как протянула отцу руку.
— Тогда мир? — предложила она, вспомнив забавную Ромкину мировую. Отец удивленно приподнял брови, однако руку взял в свою. А потом вдруг притянул Катю к себе и стиснул в чуть судорожных объятиях. И Катя, слегка смутившись, все же ответила ему с той же душевностью.
Потом выскочила из-под козырька прямо под дождь.
— Поехали! Пожалуйста!
Отец не стал артачиться, и уже через минуту они были в пути. Катя не спрашивала, долго ли им ехать и кто такой на самом деле этот Дмитрий Саныч, для которого разыскать в целом городе никому не известного Ромку Давыдова было делом пары часов, просто смотрела в окно и мучила пальцы, не представляя, как Ромка ее примет. Пока она не знала, где он, пока не была уверена, что увидит его вообще когда-нибудь, этот страх отходил на второй план. А теперь накрыл с головой. Нет, Катя не собиралась менять свое решение, даже если этот самый страх к концу пути сумеет убедить ее, что Давыдов ни за что не простит бесчестность: она должна была попросить у него прощения хотя бы за те неприятности, что причинила против своей воли, и уговорить вернуться в университет. Но робкая надежда на его понимание то согревая своей яркостью, то морозя своей неверностью, изводила до дрожи, и только присутствие на соседнем сиденье отца неожиданно подбадривало. Вид у того был хоть и немного смущенный, но донельзя уверенный, и Катя не сомневалась, что он сдержит свое обещание и извинится перед Ромкой за то недоразумение с угрозой отчисления. Теперь, когда с глаз спала пелена, Катя не могла не отдать должного его достоинствам, и порядочность была, пожалуй, самым главным из них.
