— Здорово. Раньше папа был один, и ему нужно было чем-то занять себя — вот он и занимался. А сейчас его внимание нужно нам — все верно. Давай, папка, с тебя теперь развлекательная программа. Спасибо… Георгий. Это классно.
Это действительно было классно — теперь папе не придется опекать разных «Эвов». За новую идею выпили по бокалу вина и закусили творениями местной кухни — щадящими и не переперченными. Мама успокоила меня — период протертых супов для нее прошел. А я понимала, что для шашлыка тоже еще не время. Мы нашли компромисс и вкусно поужинали прямо в нашем номере. Он был просторным — почти в два раза шире папиного личного. Потом мама попросилась спать, а я тоже прилегла, дожидаясь, когда она уснет.
До меня доносились отголоски негромких разговоров — папа и Георгий общались с немцами, которые, похоже, уже достаточно отдохнули, чтобы найти в себе силы на это. Потом как будто на террасе остались одни наши. И я решила выйти к ним. При Георгии я могу задать некоторые вопросы, но только некоторые. Но могу…
Искать длинную юбку или что-то другое из вечерней одежды я не стала — боялась разбудить маму, роясь в чемодане. Я так и не выложила из него свои вещи. Поэтому просто накинула на плечи простыню — нежно-голубого цвета с розовыми облаками и осторожно рассоединила магниты противомоскитной завесы. Выглянула наружу и сделала шажок за порог — папа и Георгий действительно были одни и сидели возле своего номера. Очевидно, волонтер отчитывался о проделанной работе. Я развернулась, тихонько возвращая назад магнитики — чтобы без стука, и вздрогнула, внезапно услышав за спиной негромкий музыкальный аккорд. Оглянулась — Георгий держал в руках гитару и тихонько перебирал струны. Это не могло помешать моему разговору с папой — наоборот.
Пройдя к ним, я осторожно поставила на пол свое кресло и села ближе к папе, улыбнувшись Георгию. И он улыбался, глядя на меня, но глядя немножко непривычно, чуточку странно… Потом я поняла — он настраивался на пение. Вслед за тихим струнным перебором раздался такой же негромкий голос. От его тембра и выражения лица мужчины у меня стали дыбом волоски на руках и я зачаровано задержала дыхание… Он смотрел на меня и говорил со мной, и это был романс:
В себе сомнений нет. Но так хочу я быть… уверен,
Что ты — как я, и все по-взрослому… всерьез.
Я биться и стучаться мог бы в запертые двери,
Но вот — как долго, да и нужно ли? Вопрос…
Любить тебя вдали мне будет трудно… это больно,
Но разлюбить в разы труднее и больней.
Прошу шажок навстречу — этого довольно,
Чтоб пустоту ночей занять потом и серость дней.
Воспоминания согреют нежной… женской лаской,
Твоей рукой пройдутся по вихрам моих волос.
И, замерев, проникнусь ускользающею сказкой,
Но вот надолго ли… и нужно ли? Вопрос…
Шажок один вперед, согласное движение… навстречу,
Порыв, паденье в омут глаз, любви слагая гимн…
Зачем тогда мы врозь в прекрасный этот вечер?
Что соблюдаем, что поддерживаем, чтим…?
В себе сомнений нет…
Звуки музыки стихли уже, как и голос, и вдруг, тихо кашлянув, папа спросил:
— Кому… нужно?
— Им, — тихо ответил Георгий, откладывая в сторону гитару.
— Папа… — неловко и тихо начала я, только чтобы не молчать. К Георгию обращаться было нельзя — сейчас нужно было только и как-то… сильно. Пойти прогуляться вдвоем хотя бы? Предложить сейчас это самой? Я решительно вздохнула и уже открыла рот, глядя на него, но меня отвлек шум и звуки женских голосов в соседней комнате — вернулись австриячки. Царапнуло внутри…, и я отвела взгляд. Балконная дверь открылась, одна из них выглянула наружу и увидела нашу компанию и гитару, прислоненную к креслу. А я подумала тоскливо — нет, ну надо же! Как по заказу…
Обе подходили к нам уже с бокалами и бутылкой в руках. Того самого коньяка, что не принял от них Георгий? И с улыбками, само собой — теми самыми. Меня, по-домашнему завернутую в простыню, они вообще, казалось, не видели. А когда Эва только открыла свой рот, папа показал ей, прислонив палец к губам, что нужно говорить тише. И она с готовностью наклонилась и торопливо зашептала ему что-то таким… интимным шепотом. Папа вежливо и отстраненно улыбался, глядя в сторону, а меня охватила тоска-а…
Резкая, лающая немецкая речь, будто из старых кино про войну, заставила вздрогнуть и опять поднять глаза на Георгия. Я поняла только два слова из того, что он сказал Эве — секс и прайс-лист. Она замерла, вскинув на него глаза и ответила так же — резко и коротко. Георгий согласно кивнул, вольготно откинувшись в кресле и это его движение… трудно объяснить… Он словно вышел из тени, раскрывшись и перестав маскироваться под обычного мужчину. Это была та самая непередаваемая грация сильного и опасного зверя — во всем: свободном развороте плеч, руках, легших на подлокотники расслабленно и спокойно, свободно вытянутых длинных ногах, в его уверенном и даже вызывающем взгляде на папу…
Но меня потрясло не это — уже виденное раньше, а взгляд этой женщины на него — она тоже сейчас рассмотрела все это. А я вдруг поняла, что все, что она предпринимала до, было несерьезно. Это действительно было несущественно и неважно, как он и говорил, а «серьезно» наступит только теперь…
Что же он сказал ей — билось у меня в голове, скручивая низ живота сладкой судорогой страха и странного возбуждения. Я сейчас потеряла его или — наоборот? Она отвела глаза, криво улыбнувшись и обе австриячки сразу же ушли. На террасе стало очень тихо, а потом папа спросил:
— Что на тебя нашло?
— Я верну вам эти деньги, — опять напрягся Георгий, подобравшись в кресле, — они, кажется, собирались пробыть здесь еще неделю.
— Ну… — зашевелился и папа, — Бог с ними — деньгами. А что случилось — достали?
— Утомили, — подтвердил Георгий, — но без вас я не имел права попросить их на выход. Вы сейчас можете все отменить, если не согласны.
Они замолчали, а я кашлянула, решив послать все… вдаль и решить, как и собиралась, вопрос очень важный для меня, можно даже сказать — первостепенный:
— Папа, как ты мог? Привезти ее сюда еле живую — в жару и на проходной двор? Сам переезд — уже стресс…
— Стресс. Онко-больным рекомендуют резко менять климат. По возможности, конечно. У нас эта возможность есть — куда уж резче? И здесь нет специализированных медучреждений — онко-клиник, о чем это говорит?
— Что для нее не будет помощи! — вскинулась я.
— Что в них здесь нет острой необходимости, Катя. Такая медицинская специализация хорошо развита там, где она особо востребована. У нашей мамы период ремиссии и хороший прогноз. Я сильно надеюсь, что помощь такого рода не понадобится. А наблюдаться пару раз в год можно и у нас. Квартиру пойдем смотреть завтра, я не собирался оставлять ее здесь.
— У тебя есть?
— У меня нет, Катя, но есть у тебя. Тогда, в телефоне… я убрал сообщение из банка о поступлении средств на твой счет, чтобы ты не нервничала. Она не истратила ни копейки из тех денег, что мы поделили — они были у нее… для тебя. Сейчас мы купим на них маленькую квартирку. Время плохое — сезон, но тут уж… Там останется много — тебе хватит, если что.
— Ага… — пришиблено пробормотала я, — у меня еще Каско там — за Жука, можно не сильно маленькую.
— Купишь Жука, значит, — ответил папа, думая о своем.
— Она собралась умирать? — прошептала я, не веря.
— Нет, но не очень хотела жить, похоже, — так же тихо ответил он.
— Папа, а тот мужчина… вы уже женаты? — что спросила, сама сообразила только после папиного ответа — он понял меня:
— Когда бы мы успели, Катя? Она еще замужем за ним, но это ненадолго — он сам подтолкнет развод.
— Так легко отпустил, нашу маму? — и пожалела, что спросила. Выражение лица у папы стало какое-то… беспомощное, но он быстро стер его.
