замечать затаившейся на дне горечи и обиды, такой болючей, что это , кажется, мне передается, словно по звуковым волнам. И говорю:
— Слушай, Вань… Я не хотела тебе говорить, но… Ты помнишь Родиона? Ну, мы встречались с ним, я упоминала…
Ванька, чуть помедлив, кивает.
— Так вот… Он предложил съехаться… И я согласилась… Не хотела тебе говорить сначала, а потом как-то времени не было… Все закрутилось… Мы, скорее всего, в Новый переедем… У Родиона там квартира… Так что…
— То есть, ты меня просто бросаешь? — неожиданно спокойно перебивает Ванька. И смотрит.
Боже, дай сил мне, что ли? Хоть чуть-чуть…
— Вань… — мягко, отыгрывая роль до конца, — ты же понимаешь, что я тебе никто…
— И я тебе, да? — ох, не к добру это спокойствие… А Ванька, между тем, продолжает, все так же безэмоционально. И глаза такие становятся у него… Холодные. Как у его отца сегодня ночью. — Да, Ань? Никто?
— Вань… Понимаешь…
— Понимаю, — кивает он, — все бабы — твари. Вам всем нужен мужик. Я думал, ты другая. А ты, как мать моя. А я думал…
— Вань… — я не могу больше! Не могу! Тянусь к нему, так хочу обнять, утешить, нашептать в лохматую макушку, что все это неправда, что я вообще не думаю так, что я его… люблю? Люблю, конечно! И не чужой он! Родной! Мой!
Но Ванька резко отступает назад, не позволяя себя коснуться.
Краем глаза вижу, как Хазаров, отвлекаясь от друзей, разворачивается в нашу сторону и внимательно наблюдает. И Ар с Казом тоже наблюдают. Молча, с совершенно непроницаемыми холодными лицами. Надо же, как в один момент меняется отношение, вроде бы, совсем недавно флиртовали, улыбались, а теперь я для них — предательница, тварь…
Но сейчас мне все равно! Пусть даже вышвырнут потом, с позором, главное, чтоб Ванька не плакал! Главное, не слышать в его голосе этого острого, болезненного надлома, проходящегося по сердцу острием! Напополам же режет! А как я без половины сердца?
— Отвали от меня! — припечатывает Ванька, глядя на меня с ненавистью. И да. Режет. На куски. — Отвали! К своему мужику вали! Поняла?
— Вань…
— Пошла вон! — голос его бьет по сердцу, окончательно превращая его в фарш, и я умираю. Дышать нечем. Больно так, больно…
Я скольжу бессмысленным взглядом по Хазарову, с каменным лицом наблюдающему эту сцену, на серьезных Ара и Каза, краем глаза вижу, как шевелится на панорамном окне штора, наверно, Ляля смотрит тоже, но выйти не решается… И это хорошо…
Хорошо…
— Хорошо. Прощай, Ваня.
Разворачиваюсь и выхожу через маленькую калитку в воротах.
Сразу на улице подламываются колени, но я, упрямо сцепив зубы, иду дальше. Нет, Аня. Ты сейчас не будешь падать. Нет.
Только не здесь.
________________________
У тебя все будет хорошо.
Море, небо, яркие открытки,
солнце, радость, девочек улыбки.
То, что называется душой,
устаканит острые края,
режущие кромкой по-живому.
Не нужны они тебе, такому
светлому. Пуская печаль моя
не коснется, не растратит силы.
Надо их беречь, хороший мой.
Впереди веселый путь домой
у тебя. Как сделать, чтоб забыла,
каково: дышать тобой одним
и смотреть, как спишь, наморщив носик…
Я запомню все твои вопросы.
Ты же помни то, что был любим.
9.05.2023
— Ань, а какого ты сюда пошла, не пойму никак? С твоим опытом…
Моя сменщица курит, щурится на заходящее солнце, какое-то сегодня особенно яркое здесь, на краю города.
Я просто стою рядом, не торопясь домой. А чего торопиться? Будто меня там кто-то ждет… Мысли привычно царапают сердце, но уже без той первоначальной острой боли, от которой загибалась когда-то.
Отгоняю от себя их, вдыхаю с нескрываемым удовольствием табачный дым, хотя вредно это… Но, если вдуматься, то жить вообще вредно, так что…
Красная линия горизонта, словно кровь, разливается перед глазами. Напрягает. И отвечать на вопрос сменщицы неохота.
Я молчу, вдыхаю табачный дым и думаю о своем.
В конец концов, она, устав ждать и, кажется, обидевшись, докуривает, выбрасывает сигарету в урну и идет к остановке.
А я остаюсь стоять.
И смотреть на красное небо.
Иваныч сказал бы, что это не к добру. Кстати, надо будет навестить его. После выписки он не вернулся в ЦРБ и сейчас живет себе спокойно в том самом домике, где мы с Ванькой прятались. Собирает яблоки, у них уже сезон, малину, все это дело настойчиво всовывает мне каждый раз, и я не отказываюсь. Яблоки, кисловатые, вяжущие, настолько в тему, что даже сейчас, при одном воспоминании, выделяется слюна.
Перевожу взгляд на удаляющуюся спину сменщицы. Точно обиделась. Наверно, я все же зря так… Никогда у меня не получалось нормально выстраивать отношения с коллегами. Что на прежней работе, что здесь…
Но, с другой стороны, что говорить-то?
Правду? Что уволилась, потому что вообще не представляла, как зайду туда, на свое привычное место работы, как буду в глаза им всем смотреть, коллегам своим? Сменщице, проклинавшей меня по телефону? Бывшему любовнику, цинично, за бабки, подставившему меня под пули бандитов?
Самое забавное, что, когда пришла за трудовой, примерно через неделю после того, как Хазаров выкинул меня из дома, первым, кого встретила в больнице, был именно Дима.
Я, признаться, всего ждала: что примется просить прощения, может, обвинять, наоборот, потому что лучшая защита — нападение же… Но Дима, как ни в чем не бывало, улыбнулся в своей привычно манящей манере, и, спокойно глядя в глаза, сказал:
— Анюта! Как ты?
Я ошалела настолько, что не сразу поняла, как ответить. Стояла, всматривалась в его черты, искала в глазах… Не знаю, что. Хоть что-то. Хоть намек. Но так и не нашла. Открыла рот, чтоб сказать все, что думаю о нем и его вопросах, но представила, как Дима сейчас удивленно выкатит глаза, пожмет плечами, примирительно заявит, что я все выдумываю, и что он вообще не в курсе. И взгляд его при этом не поменяется.
Я представила себе эту ситуацию во всем ее объеме, да так отчетливо, что затошнило, и просто ответила:
— Все хорошо, Дим. Спасибо.
Он чуть нахмурился, словно не того от меня ожидал, протянул руку, но я, испугавшись, что если прикоснется, то меня точно стошнит, торопливо
