идея больше соответствовала моей. Подобрать его тихо, вытащить из него все, а затем содрать с него гребаную шкуру и наконец закончить это дерьмо.
Эмми вздрагивает рядом со мной, и мой взгляд находит ее. Она смотрит прямо на меня, ее глаза широко раскрыты. Черт. Я потираю подбородок. Поскольку я все равно прикован к ней, я полагаю, что достаточно скоро она узнает больше, чем рассчитывала. Но, да, возможно, это слишком много информации для нее, чтобы впитать ее за один раз.
Оглядываясь на Феликса, я двигаю челюстью.
— Это твое гребаное дерьмовое шоу. Дай мне знать, когда он будет готов принять меня. Если мы зайдем так далеко.
Нежные пальцы касаются моей руки.
— Адам.
Мой пристальный взгляд встречается с ее.
— Что происходит? — спрашивает она, ее губы опущены.
Я делаю медленный шаг к ней. Скользя пальцами под ее подбородок, я поднимаю ее голову и обвожу взглядом лицо. Легкие веснушки. Бархатистые губы. Нежные интонации ее голоса, похожие на мягко играющий инструмент. Так легко предположить, что она невинна. Ее глаза, однако, горят. В них нет ничего спокойного. Даже после того, как она вздрогнула при упоминании о сдирании чьей-то кожи, она полна решимости узнать больше. Возможно, сейчас больше, чем когда-либо.
Я не знаю, о чем я думал.
Она совсем не похожа на Катерину.
Я провожу подушечкой большого пальца по ее пухлой нижней губе.
— Ты достаточно скоро узнаешь.
Она с любопытством наблюдает за мной, когда я поворачиваюсь к выходу, но это все, что она получит прямо сейчас. Некоторые вещи невозможно объяснить.
— Тьма, которая нас окружает, не может причинить нам вреда.
Тебе следует бояться тьмы в твоем собственном сердце.
— Сильвертрис
(Четырнадцать лет)
Нежное напевание Софии наполняет мою клетку. По прошествии нескольких месяцев я действительно с нетерпением жду, когда услышу его, и засыпаю под этот звук.
— Привет.
Безымянный толкает мою босую ногу своей.
— Ты не спишь?
Открывая глаза, я прислоняюсь к стене, моя задница онемела от слишком долгого сидения в одной позе.
— Нет.
— Как ты думаешь, что это за песня?
Я пожимаю плечами.
— Может быть, это детский стишок.
Он издает полу-смешок.
— Даже я знаю, что это не детский стишок.
София переводит взгляд на нас. Когда она замечает, что я смотрю на нее, она улыбается. В последнее время она делает это чаще, когда ее мамы здесь нет. Один уголок моих губ приподнимается, и ее улыбка становится шире, прежде чем она возвращается к раскрашиванию малоберцовой кости, над которой работала весь день.
— Что ты собираешься делать завтра? — я спрашиваю Безымянного.
Он ухмыляется, постукивая по одной из перекладин костью запястья, которую София подарила ему вчера. На самом деле это был несчастный случай. Катерина собиралась дать ему свое миллионное интервью, поэтому вытащила его из клетки. Когда она разозлилась на него за то, что он задрал ее платье еще до того, как они добрались до рабочего стола, она швырнула его обратно ко мне, и он крикнул ей вслед:
— Эй, брось мне косточку.
София поняла это буквально.
И вот мы здесь.
Тук, тук, тук.
Безымянный чешет пальцем подбородок, как будто напряженно обдумывает ответ.
— Вырвать волосы Катерины один за другим и сжечь ее. Затем я пойду в кладовку по соседству, чтобы проверить, каких цыпочек она там прятала. Я собираюсь трахать их, пока мы смотрим, как она превращается в пепел.
Я выгибаю бровь и качаю головой. Мы начали эту дурацкую игру несколько недель назад. Я не знаю почему. Может быть, это помогает притвориться, что мы не в клетке. Однако, по правде говоря, я изо всех сил стараюсь не представлять это — освобождение.
Выдыхая, я прислоняю голову к стене и осматриваю студию. Стальные стены. Металлический стол. Выставка "Искусство".
Внутренняя сторона этих стен — это все, что я видел днем и ночью почти два года, и я чувствую себя совсем не так, как в тот день, когда вошел сюда. Я думаю совсем не так, как раньше. Она, блядь, сломала меня, и, честно говоря, я до смерти боюсь того, что бы я сделал, если бы выбрался отсюда живым.
— Твоя очередь, — бормочет он.
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на его. Он пристально наблюдает за мной, что-то встревоженное мелькает в его глазах, пока он ждет ответ. Дело в том, что мои ответы всегда имеют один и тот же шаблон. И мне даже не нужно думать об этом, потому что это все, что я представляю.
— Я начну с ее ушей. Медленно разрежу сверху донизу, прижимая лезвие к коже, пока они не сойдут полностью. Тогда я пожелаю ей удачи с интервью, теперь, когда она ни черта не слышит, и не буду торопиться, вырезая ей глаза. Трудно восхищаться искусством без зрения. Тогда я отойду в сторону и буду смотреть, как кровь волнами стекает по ее бледной коже, пока она не истечет полностью.
На мгновение в комнате становится тихо, в воздухе не слышно ничего, кроме мягкого жужжания Софии.
— Дерьмо.
Безымянный ухмыляется от уха до уха.
— Ты никогда не разочаровываешь. Мне придется вытащить нас отсюда только для того, чтобы увидеть, как ты разгуливаешь на свободе.
Мои губы кривятся, но это без юмора. Я не хочу знать, каким бы я был там. Это то, о чем часто говорит мой сокамерник, когда планирует побег отсюда. Он всегда что-то планирует.
Через секунду я бросаю взгляд через комнату.
— Привет, София.
Она замолкает, ее карандаш все еще водит по малоберцовой кости, когда она смотрит на меня.
— А ты как думаешь? Ты когда-нибудь хотела бы выбраться отсюда?
Она просто смотрит на меня, как будто не понимает вопроса.
— Если бы ты могла жить в нормальном доме. Если бы ты могла выходить на улицу, играть. Ты бы хотела этого?
Она сглатывает и кивает.
— Да?
Я бросаю взгляд на Безымянного, но он смотрит на меня как на сумасшедшего, поэтому я поворачиваюсь к ней.
— Ты бы хотела… поговорить?
Ее взгляд устремляется к косточке в ее руке, и она теребит ее в течение долгой минуты. Когда она снова поднимает голову, то медленно кивает.
Ни хрена себе. Выдыхая, я сажусь прямее. Я наклоняю голову и прищуриваюсь, когда она откладывает наполовину раскрашенную малоберцовую кость и подтягивает колени, обхватывая их руками.
Она действительно может выбраться отсюда, не так ли? Бьюсь об
