они свисали с кровати и почти касались паркета. Бросив брату пару фраз, девочка оказалась возле моих торчащих ног. Она провела прядью волос по собственной ноге и тут же заглушила смех ладонями. Я зажмурилась, понимая, что меня ждет, и готовясь к худшему, но тут дверь открылась, и грозный голос матери заставил детей с визгами и жутким топотом выбежать из комнаты.
Повезло! Первая атака за двадцать шесть дней. Я прислушалась. Седа вывела детей, и в квартире вновь стало тихо. Чуть позже раздались голоса из гостиной – бабушка включила свой любимый сериал. Надолго ее не хватало – я не раз слышала размеренный храп, сопровождавший почти всю серию.
А что, если выбраться из квартиры? Входную дверь запирали только на ночь, мне требовалось преодолеть всего три метра. Стараясь не шуметь, я достала из шкафа белую майку, джинсы и кеды. С отвращением окинула взглядом увиденную в отражении небольшого дверного зеркала сантиметровую поросль на своей голове. Следы от аварии остались в прошлом и больше не беспокоили, чего нельзя было сказать о душевных шрамах.
После каждого шага я замирала: не услышала ли бабушка предательский скрип половиц? Сердце стучало, как взбесившийся метроном, но отступать было поздно. И я выпорхнула из клетки. Я преодолевала этаж за этажом, перебирая ладонями холодные перила. Мне даже стало казаться, что жара на улице – плод моего воображения, пока я не распахнула дверь. Горячая волна захлестнула меня, обжигая веки и затылок. Я жмурилась и чихала – так я, как и отец, всегда реагировала на яркий свет.
На улице не было ни души. Лето. Каникулы. Пустая детская площадка. Даже моторы машин вели себя тише. Я пошла вдоль дороги, и уже через пару минут стало ясно, почему все спрятались. Мои джинсы прилипли к ногам, голова горела, словно факел. Я прибавила шаг – дорога взбиралась на небольшой холм.
Поднявшись, я заметила на обочине фонтанчик высотой мне по пояс. Какой-то пожилой человек ненадолго склонился над ним, а потом направился к овощному магазину, располагавшемуся неподалеку. Помедлив немного, я подошла к фонтану. Холодная вода вмиг привела меня в чувство, растеклась по телу, придав сил. Проходя мимо магазина, я увидела, как старик раскладывал фрукты и напевал себе под нос такую знакомую песню. Словно мне ее пели когда-то:
Тегвеи ахпюрин…
Каротац пах джрин.
Линеи хандерум,
Мер канач маргерум…
– Простите!
Мы оба вздрогнули от моего голоса. Я не разговаривала двадцать шесть дней! Он повернулся ко мне и вопросительно поднял брови.
– Вы знаете русский?
Старик добродушно усмехнулся, и лучики в уголках его светло-зеленых глаз оживили немолодое лицо.
– Конечно. Наше поколение – все знают. – Его бархатный голос с легким акцентом заполнил небольшое пространство, в котором витали свежие запахи овощей и фруктов. – К тому же я двадцать лет жил в Сургуте.
– И вернулись? – Добровольный переезд казался мне чем-то невероятным.
– Приходит возраст, когда понимаешь, что дом у тебя один и ни хорошая работа, ни деньги его не заменят. И тогда твой выбор становится твоим счастьем… – Он замолчал, позволив себе паузу, в которую вместилась вся его жизнь. – Но тебе еще рано думать об этом. Это я, старый дурак, оставил жизнь позади! Тебя послали что-то купить?
– Нет… – Я уставилась в пол. – Мне понравилась ваша песня. Как она называется?
– А-а-а, вот оно что! «Трчеи мтков тун», ахчик-джан [8].
– Спасибо, простите, что побеспокоила. – Я попятилась к двери.
– Будешь абрикос?
Мое лицо стало красным. Казалось, мои пылающие щеки раскалили воздух еще сильнее.
– Мне… Я деньги забыла!
Как стыдно… Я похожа на оборванку? Конечно, похожа.
– Ты позволишь мне тебя угостить? – На его раскрытой ладони лежал поцелованный солнцем подарок.
Я мешкала. Но его улыбка перевесила мои сомнения.
– Щедрость вас погубит, – попыталась я пошутить, осторожно взяв абрикос.
– Э-э-э, я не так прост, как стар! – Старик словно скинул лет тридцать. – Знаешь, какой плюс у старости?
Я пожала плечами.
– Легче знакомиться с красивыми девушками! Вот зря смеешься! Вы не видите, но у стариков молодость прячется в душе!
Я вертела в руках подарок. Мне казалось, что я украла его у другой, более достойной внимания этого человека. Старик разложил оставшиеся абрикосы и убрал пустой ящик, напевая себе под нос ту же песню.
– А о чем она? – спросила я.
Он улыбнулся:
– Она о доме.
И тут я вспомнила, где слышала ее прежде. Вспомнила, как папа лежал со мной в больнице. Как гладил мой забинтованный висок и пел ее… В горле запершило.
– Девочка, с тобой все хорошо?
– Вы слишком проницательны для…
– Для кого? Для продавца или для старика?
– Для мужчины!
Он добродушно засмеялся и вскинул вперед загорелые морщинистые руки:
– Ты меня покорила! Можно, я дам тебе совет, который когда-то помог мне?
Я кивнула и присела на край шаткого стула. Мы оказались напротив друг друга.
Он заметил надежду в моих глазах и вмиг обрел вид мудреца:
– Не знаю причины твоей грусти, но будь уверена, что так будет всегда…
– Утешили!
Первый же кадр этого сказочного фильма был уничтожен реальностью. Мне подсунули пустое шоколадное яйцо.
– Я лучше пойду.
– Ты не дослушала.
Против его улыбки было невозможно устоять.
– Так будет всегда, пока не научишься быть счастливой в мелочах.
– Например? Чему радоваться, если выхода нет?
Но старика не так просто было сбить с толку.
– Один мой очень старый друг всегда говорил, что даже из самого плохого абрикоса может вырасти прекрасное дерево! Выход есть всегда.
Я несколько раз мысленно повторила фразу, чтобы не растерять ее по дороге обратно. Обратно! Я вскочила, чуть не опрокинув ветхий стул. Скоро проснется бабушка, и мне конец!
– Ой! Простите! Мне надо бежать!
– Ва-а-ай! А я только во вкус вошел! – Он театрально развел руками.
– Я обязательно приду еще!
– Договорились! Буду ждать, гехецкуи! [9]
Льстил он или нет, но мне было приятно это слышать. Я хотела еще что-то добавить, но скрип у порога оповестил, что мы уже не одни.
Старик смотрел на кого-то позади меня:
– Барев, Нара-джан! Вонц эс? [10]
Я застыла, боясь обернуться. Бабушка?!
– Барев, Рубен-джан! [11] – добродушно ответила она и кивнула в мою сторону. – Смотрю, ты уже познакомился с Мариам, моей внучкой.
Впервые мне понравилось, как прозвучало это имя – Мариам. В Москве все называли меня Мари и никак иначе. Полное имя казалось грубоватым, некрасивым и использовалось лишь там, где
