Все это Нинка ясно видит и слышит. Она видит и то, как бомж, переобувшись в кроссовки, которые будут в полиэтиленовом мешке (который до этого в уголке будет стоять), сует ботинки в этот мешок, к продуктам из пакета Базы, путает следы, петляет — и выбрасывает все это в один из мусорных баков возле какого-нибудь дома.
И еще Нинка ясно видит лицо этого бомжа.
И бомж этот — Борис.
А почему бы и нет? Если он так ее хочет, если он и впрямь влюбиться готов, она сделает так, чтобы захотел еще сильнее и влюбился по-настоящему. И доведет его до того, что он все для нее сделает.
Главное, не суетиться, не спешить, не спугнуть его.
Не откладывая, Нинка позвонила Борису и сказала, что у нее будет возможность увидеться с ним завтра. Если он не против. В его квартире. Если он не против.
Борис был не против.
На другой вечер она пришла к нему. В черных очках — чтобы не виден был синяк, который навесил ей База вчера утром.
— Ну что, выгнал подружку мою? Как дворняжку? — спросила она. И тут же одобрила: — Правильно, сама виновата!
— Не она виновата.
— А кто же?
— Ты.
— Здрасте-пожалуйста!
— Ты, ты, — повторил Борис и, не в силах сдерживаться, подошел к ней, обнял ее, тонкую, маленькую, чувствуя необыкновенный прилив мягкой нежности.
И если рука ее, как он выразился мысленно, оказалась по размеру ему, то вся она оказалась еще более по размеру: всего лишь прижал ее, а уже такое чувство, что она слилась с ним и растворилась в нем. Никогда такого не было.
— Ну, ну! — отстранилась Нинка. — Что-то мы торопимся. Я, между прочим, на минутку зашла.
— Почему?
— Я же объясняла. За мной чуть ли не слежка.
— Ах да… Чаю выпьешь или кофе?
— Кофе выпью, только быстренько.
— А что это ты в черных очках среди зимы? — будто только сейчас заметил Борис.
Она быстро сняла, показав синяк под глазом и тут же надела.
— Это что?
— Без вопросов, пожалуйста, — сказала Нинка.
Ничего, вскоре она ему и на теле покажет следы от ремня. Сейчас они некрасивые, красные, как ожоги. Пусть потемнеют. Но до желтизны доводить тоже нельзя. Увидит — с ума сойдет. (Она рассматривала их накануне в ванной перед зеркалом во всю стену и не могла не отметить, что они смотрятся на обнаженном теле даже эффектно! Особенно на изысканный вкус, а у Бориса он таким должен быть.)
Он грустно и нежно угощал ее кофе, печенье подкладывал, она аккуратно надкусывала, опрятно отпивала кофе маленькими глоточками. Он смотрел на ее лицо (как недавно на лицо спящей Кати), на ее руки и насильственным образом вызывал в своем воображении образы: она — жена, она — МАТЬ. И не возникло, как в случае с Катей, мгновенного отторжения, не возникло ощущения невозможного, наоборот, как-то легко и просто представилось, что это лицо жены и лицо матери, а этими красивыми маленькими руками она спокойно и естественно будет держать ребенка, ЕГО ребенка.
Ты же совсем ее не знаешь, говорил Борису его Здравый Смысл.
Я знаю ее! — отвечала Здравому Смыслу Любовь, обладающая всепроникающей силой интуиции. Я знаю ее!
Взглянув на часы, Нинка заторопилась.
— Когда еще увидимся? — спросил Борис.
— Я позвоню.
— Послушай, а ты не пошутила, случайно?
— Когда?
— Когда говорила в кафе, что не Катю хотела бы сосватать, а сама себя?
— Может, и шутила. Я же не знаю, сам-то ты шутишь или нет. Я не хочу, чтобы меня через неделю, как дворняжку, выкинули.
— Я не шучу. Я тебя люблю, кажется, — сказал Борис.
— Вот когда будет без «кажется», тогда поговорим.
— Уже без «кажется», — сказал Борис.
— Ну и скорость! — покачала головой Нинка. — Ладно, сверхзвуковой ты мой, жди звоночка.
— Я очень буду ждать.
— Вот и славно. Ожидание облагораживает.
— Это ты сама придумала? — с удивлением спросил Борис. — Или вычитала?
— Не знаю. У меня бывает: вылетит что-то умненькое, а я сама не понимаю — откуда взялось?!
Нинка рассмеялась.
Борис закрыл за ней дверь, слушал шаги (лифта в доме не было), потом выглянул в окно и провожал взглядом ее фигуру, ясно видную в свете фонарей, пока она не скрылась за углом дома.
С тихой улыбкой помешанного он пошел к креслу тихими шагами, тихими и осторожными, будто боялся расплескать что-то, осторожно сел и просидел так, не включая света, долго, очень долго — и так сидя и заснул, чего с ним раньше никогда не случалось.
Но недаром говорят, что утро вечера мудренее.
Наутро Борис решил все обсудить сам с собой спокойно и здраво.
Ты искал жену, говорил он себе. Вместо этого элементарно влюбился. И теперь обманываешь себя: подгоняешь под идеальный образ Жены реальный и весьма заурядный (не ври себе, не ври!) образ молоденькой провинциалки, с которой у тебя не может быть ничего общего! А может, это даже и не любовь (ведь он не знает, что это такое), а просто Желание, какого раньше у него не было.
Нет, надо опомниться. Нинка никуда не уйдет — если она и впрямь испытывает к нему какие-то чувства. Такие девчушки в любовницах хороши.
Именно! — осенило его. Да, он ищет жену, он хочет, наконец, завести семью, но он слишком хорошо знает свой любвеобильный характер: он не успокоится до самой смерти, нет такой женщины, которая могла бы стать для него Единственной на всю жизнь. Он женится, пройдет год-два, он начнет слегка тосковать и посматривать по сторонам. Вот тут Нинка и пригодится! Или это будет Любка, Катька, мало ли их!
Жену нужно выбирать (в его возрасте и с его опытом) строго по расчету. Чтобы любила и признавала его первенство в доме. Чтобы не была ревнивой. Чтобы была хозяйственной. Чтобы любила детей.
И Борис, еще раз мысленно пробежав список своих бывших любовниц, вспомнил — конечно же! — Евгению Лаврину, Женечку.
Ей двадцать шесть теперь, а в пору их романа, не так уж и давно, было двадцать четыре. Она была чуть ли не единственная незамужняя в длинной череде его замужних пассий. Узнав это обстоятельство, Борис чуть было не дал ход назад, но, приглядевшись к Женечке, понял, что опасности никакой нет: она по природе просто не способна требовать от кого-то что-то, обладая при этом феноменальной способностью быть благодарной. Этим в общем-то она его и поразила, когда он ее увлек в свою паутину, привел домой, говоря, что это квартира друга. Она ошеломила его, когда после нескольких часов любви, стала говорить такие слова, что его даже оторопь взяла.
— Ты мой король навсегда, — говорила она, глядя на него преданными глазами. — Ты самый лучший. Я умираю от счастья.
