— И оглянулся… — продолжаю я.
— Да, оглянулся, — печально кивает Эндрю. — Если бы выждал еще одно мгновение… Ведь он уже был у самого выхода, но он оглянулся — и в тусклом свете, льющемся сверху, увидел Эвридику. Они протянули друг к другу руки, но пальцы их не успели даже соприкоснуться, как она исчезла во мраке подземного мира, и больше он ее никогда не увидел.
Стараясь ничем не выдать волнения, я нетерпеливо вглядываюсь в лицо Эндрю. Но он смотрит прямо перед собой, кажется не видя меня, настолько погружен в свои мысли.
Потом он стряхивает с себя оцепенение.
— Люди хотят носить татуировки со смыслом, близким их сердцу, — говорит он, в упор глядя на меня. — Вот и эта имеет для меня глубокий смысл.
Я снова смотрю на татуировку, потом ему в глаза, вспомнив, что сказал ему отец в тот вечер в Вайоминге.
— Эндрю, а что твой отец имел в виду, помнишь, тогда, в больнице?
Взгляд его теплеет, он отворачивается. Потом берет меня за руку, проводит большим пальцем по моей ладони.
— Ты запомнила это? — спрашивает он с ласковой улыбкой.
— В общем-то, да.
Эндрю целует мне руку:
— Помню, как он наезжал на меня из-за татуировки. Когда я сделал ее, то рассказал Эйдану, что она означает и почему не закончена, и тот проболтался отцу. — Эндрю закрывает глаза. — Черт, я так виноват перед ним, зачем я только с ним ругался. Последние два года отец мне всю плешь проел из-за этой несчастной татуировки, но я-то понимаю, он всегда был такой: крутой мужик, который никогда, как бы ни было плохо, не распускает нюни и не дает воли чувствам. Но однажды, когда рядом не было Эйдана и Эшера, он сказал мне, что смысл моей татуировки в том, что этот парень «обабился», он так это понял… Отец сказал мне тогда… — Тут Эндрю красиво шевелит в воздухе пальцами. — «Сын, я надеюсь, ты когда-нибудь найдешь свою Эвридику. Дай только Бог, чтоб она не превратила тебя в бабу…»
Стараюсь прогнать с губ легкую улыбку, он замечает это и сам улыбается.
— Но почему она все-таки не закончена? — спрашиваю я и снова убираю его руку, которая прикрывает татуировку, чтобы еще раз взглянуть на нее. — И что, в конце концов, она означает?
Эндрю вздыхает, хотя с чего бы, ведь с самого начала знал, что я стану задавать подобные вопросы. Неужели надеялся, что я так это оставлю?
Не дождется.
Эндрю вдруг приподнимается, садится на кровати, поднимает и меня тоже. Берется за края моей майки и медленно начинает ее стаскивать. Не задавая лишних вопросов, я поднимаю руки, и уже через секунду сижу перед ним на кровати голая по пояс. Мне ни чуточки не стыдно, разве только самую малость, и я инстинктивно двигаю плечом, чтобы хоть как-то прикрыть наготу.
Эндрю снова кладет меня на кровать и так тесно прижимает к себе, что мои бедные груди сплющиваются. А он прижимается ко мне еще сильнее, сплетается со мной руками и ногами. Наши тела идеально подходят одно к другому, как элементы пазла.
И я вдруг начинаю кое-что понимать…
— Моя Эвридика — это только половина татуировки, — говорит он и смотрит вниз, где татуировка касается моего тела. — Я думал, что когда-нибудь, если женюсь, у моей жены будет вторая ее половина, тогда Орфей и Эвридика снова соединятся и будут вместе.
Сердце мое колотится, к горлу подкатывает комок. Пытаюсь проглотить его, но он застрял, распухший и теплый.
— Понимаю, звучит глупо, — бормочет он, и я чувствую, как слабеет его объятие.
Тогда я сама обнимаю его еще крепче.
— Ничего не глупо, — тихим и настойчивым голосом шепчу я. — И при чем здесь «обабился»? Ведь это очень красиво… И ты тоже такой красивый…
Какая-то тень пробегает по его лицу, не могу понять, что за мысль снова пришла ему в голову.
Потом он встает. Я неохотно отпускаю его.
Эндрю поднимает с пола свои темно-коричневые шорты, натягивает поверх трусов.
Все происходит так быстро, что я в растерянности гляжу и ничего не могу понять и только через несколько секунд, опомнившись, тоже надеваю майку.
— Да… Может, отец с самого начала был прав. — Эндрю подходит к окну и глядит на Новый Орлеан, раскинувшийся внизу. — У него тоже что-то было в душе, но он таил это, прикрывался всякой чушью насчет того, что, мол, «настоящий мужчина никогда не плачет».
— Что он скрывал?
Я подхожу к нему сзади, но не касаюсь его. Он сейчас недосягаем, в том смысле, что, кажется, не хочет, чтобы я была здесь. И это не утрата интереса или влечения, тут что-то другое…
— Он понимал, что ничто не длится вечно, только вслух не говорил этого, — не оборачиваясь, отвечает Эндрю. Некоторое время он молчит, скрестив руки на груди и глядя в окно. — Лучше скрывать свои чувства, чем поддаться им и позволить превратить тебя в черт знает что… А раз уж ничто не длится вечно, то в конце концов все хорошее в жизни неизбежно несет с собой страдание.
Эти слова буквально пронзают мне сердце.
И все мгновенно возвращается на свои места, будто ничего и не было, никакой близости с Эндрю: стена между нами, казалось рухнувшая благодаря моим усилиям, снова стоит как ни в чем не бывало.
Да, он прав, и я, черт возьми, понимаю, что он прав.
Именно эти мысли и удерживали меня, не позволяли полностью раствориться в нем, всей душой принять его мир. В считаные секунды правота его слов снова подчинила меня этой логике.
Ладно, хватит об этом. Сейчас есть кое-что поважнее, чем мои проблемы, и уж я позабочусь о том, чтобы относиться к нему как прежде.
— Ты… Тебе надо ехать на похороны отца, так что…
Эндрю резко разворачивается ко мне, в глазах решимость.
— Нет, на похороны я не поеду. — Он надевает чистую рубаху.
— Но, Эндрю… ты должен это сделать, — хмурюсь я. — Ты никогда не простишь себе, если не поедешь на похороны отца.
Скрипнув зубами, он отворачивается, садится на край кровати, наклоняется и сует босые ноги в кроссовки.
Потом поднимается.
Я беспомощно стою посреди комнаты, гляжу на него, не веря собственным глазам. Надо срочно придумать что-то, найти такие слова, чтобы он послушался меня, но сердце подсказывает: это бесполезно, у меня ничего не выйдет.
— Я знаю, что надо делать, — говорит он и сует в карман шортов ключи от машины. — Скоро вернусь, хорошо?
Ответить я не успеваю. Он шагает ко мне, берет мою го лову в ладони, наклоняется и прижимается лбом к моему лбу. Гляжу ему в глаза и вижу бездну, в которой бурлит страдание, неуверенность и много других самых сложных и противоречивых чувств, которым я не могу придумать названия.
— Дождешься? — спрашивает он, нежно заглядывая мне в глаза, так близко, всего в нескольких дюймах.
