Ознакомительная версия.
***
Галина Евгеньевна насторожилась. Показалось? В дверь снова поскреблись — кто-то из своих, кто знает, что Юльку рано укладывают. Нахмурилась: кого принесло в неурочный час? Вечер вторника — никого не должно быть, кроме Мамудовича. Так он уж давно у Ольги.
На пороге улыбалась самозваная сваха:
— Я без предупреждения, вы уж извиняйте. Сюрприз хотели сделать. Дедка тоже сейчас придет — я его в магазин за шампанским отправила. Бумаги сделали…
Галина Евгеньевна стояла в дверях насмерть. Занесло же дурковатую старушку не вовремя! Да вся из себя радостная, еще и дед сейчас с шампанским притащится. Как же их выставить, чтоб не особо грубо?
Только было открыла рот, чтоб спровадить нежданную гостью: мол, Ольга с гриппом слегла. Да Ирина Станиславовна, по-прежнему стоя на пороге, зашуршала бумажкой:
— Документы у нотариуса справили. Завещание. Квартиру на Юленьку…
У, как! Ну нет, гостей, приносящих в клювике такие дары, из дому не выставляют. Нужно потихоньку завести сваху на кухню. Типа: как бы Юльку не разбудить — та действительно спала очень чутко. А Ольга гриппует в проходной комнате, ага.
Отступив на шаг, хозяйка впустила гостью. Шепнула:
— На кухню проходите.
Но гостья, не поняв намека, стала раздеваться в прихожей. Галина Евгеньевна ее и так, и этак подстегивала. Даже подталкивала в сторону кухни. А той хоть бы хны. Да еще и делала все ужасающе медленно: минуты две скрюченными артритом пальцами расстегивала пальто, потом никак не могла снять сапоги. Калоша старая! Галине Евгеньевне так и хотелось поддать ей для скорости — того и гляди Мамудович выйдет.
Так и есть — ах ты ж Боже ж мой же ж! Ай, как нехорошо получилось!
Пора покупать новые сапоги — молнии заедают, хоть плачь. А сами-то сапоги добротные, жалко выбрасывать.
Справившись с замками, Ирина Станиславовна начала распрямляться. Как поднималась, так и видела, снизу вверх: вот открывается дверь спальни, и на пороге появляются две пары ног: одни в брюках, другие в белых гольфах. Взгляд чуть выше, и она увидела утрированно короткое школьное платье. Огромная волосатая лапища мужчины влезла под юбку, по-хозяйски похлопала школьницу по голой попке…
И только после этого взору гостьи предстала полная картина: мужик лет под шестьдесят, черный, аки ворон, шлепал по голому заду не кого-нибудь — Оленьку, любимую невестку. Та почему-то была в наряде школьницы. Форменное платье расстегнуто до пояса, не прикрывая маленькую, будто девичью, грудь.
Шок придет позже. А пока Ирина Станиславовна удивилась: надо же, Юленьку родила, а грудка просто детская, совсем не женская. Только тут заметила, как здоровенной лапой мужик заткнул за пояс расстегнутого платья зеленые купюры. И еще увидела, как похотливая улыбка на скромном личике 'школьницы' вдруг скисла, и в Оленькином взгляде, встретившемся с ничего пока не понимающим взглядом гостьи, мелькнула неприкрытая ненависть.
Бумажка с гербовой печатью выпала из рук Ирины Станиславовны:
— Оленька?! Как же, Оленька?..
***
Их с Чернышевым отношения зашли достаточно далеко. Марина не стремилась к ним. Больше того — она их не желала. Но и не сопротивлялась. Пусть все будет, как будет, а там посмотрим.
Нельзя сказать, что Валера оказался слишком настойчив — нет. Если бы она не захотела, ничего бы не случилось. Она сама решила перейти черту. Для нее это было словно последним подтверждением того, что с прежней жизнью покончено. Собственно, не только с прежней — просто с жизнью. Пока была жизнь — Марина пыталась ею управлять. Теперь осталось лишь существование. Значит, от нее вроде как ничего и не зависит.
Пусть ей будет плохо — но и предателю Кебе будет плохо. Может быть, еще хуже, чем ей. Он заслужил эту боль.
Они все еще женаты, и с этой точки зрения связь с Чернышевым считалась изменой. Но на самом деле… На самом деле никакой измены не было. Измена — это то, что сотворил Кеба. Когда за спиной, вероломно. С Оленькой.
К моменту Марининой измены они не жили вместе больше двух лет. Так что все правильно и даже закономерно. В конце концов, не стоит сомневаться: Кеба тоже давно не один. На то он и Кеба. На то он и переходный вымпел.
Другое дело, что особой радости близость с Валерой не приносила. Не то что он был неопытен, или неласков с нею, или слишком эгоистичен. Марина полагала, что ее неудовлетворенность имеет не столько физические корни, сколько моральные.
Она все еще любила мужа. Предателя мужа. Переходный вымпел и гордость 'педульки'. Вернее, давно уже не 'педульки', и тем более никакая ни гордость. Зато до сих пор переходный вымпел. Она любила Кебу. Хуже того — знала, что это навсегда. Это ее проклятье. За то, что сама стала предательницей. За то, что разбила чужую семью. Пусть юридически семьи еще не было, но ведь фактически у Ольги с Кебой уже все сложилось. А тут она, разлучница. И кто теперь упрекнет Ольгу за то, что та вернула себе свое. Или не вернула, но лишь попыталась.
Не в том дело, что Марина не могла простить мужа. Куда хуже то, что она не могла простить себя. Странное дело — ее не слишком мучила совесть, когда она украдкой бегала в каморку при спортзале, зная о скорой свадьбе любовника и лучшей подруги. Доблестью свои подвиги не считала, но и особых мук совести не испытывала, наслаждаясь новым для себя чувством.
Теперь же, повзрослев и став матерью, будто переродилась. Не сожалела о том, что сделала. Но, опять же, отнюдь не гордилась этим. Ольгу презирала, но понимала, как виновата перед нею. Скорее, не столько понимала, сколько чувствовала.
И в то же время считала себя невиновной, напротив — жертвой предательства со стороны Кебы и Ольги.
Все так туго сплелось, что она и сама не могла разобраться в собственных чувствах. Наказывая Кебу за измену, себя наказывала еще больше. Стараясь причинить ему ответную боль, намеренно изменяла с нелюбимым человеком, и опять же безмерно страдала от этого. Страдала не физически — морально. Из-за моральных же страданий не могла получить физическое удовольствие от измены. Все так сложно, и одновременно так просто.
А хуже всего, болезненнее, было то, что она не была уверена, что Кеба будет переживать из-за ее похождений. И тогда все ее жертвы — а близость с Чернышевым она воспринимала именно так — будут напрасны.
Если Кебе не плевать на нее — почему он перестал умолять о прощении? Почему между ними больше ничего не осталось, кроме воскресных 'Привет' — 'Привет'? Чем он живет, ее Гена, ее единственный мужчина? Потому что Арнольдик и Чернышев — суррогаты. Арнольдик заменял любовь до того, как Марина узнала, что это такое. Чернышев — после. Арнольдик — несозревший дурачок. Валера — хороший надежный парень. Наверное. Но тоже суррогат.
Ознакомительная версия.
