— Все, что мне нужно, — это справедливость, — говорю я.
Дик приезжает быстрее, чем я ожидала; мне видно, как он идет по аллее, низко опустив голову. На шее у него клетчатый шарф, руки в карманах, Вид довольно жалкий, И это о нем я столько лет думала, что он ворвался в мою жизнь и сломал ее?
— Я провела столько лет, думая о том, как я тебя ненавижу, — говорю я, когда Дик останавливается передо мной.
Он переминается с ноги на ногу и еще глубже засовывает руки в карманы.
— А я тебя — нет.
— За что тебе меня ненавидеть?
Он криво улыбается:
— Мне кажется, ты готова меня заложить.
— Нет, — качаю я головой. — Но я всегда думала, что ты не заслуживаешь ничего хорошего. Скажи мне правду. Ты был счастлив?
Теперь Дик, судя по всему, чувствует себя еще более неуютно и, кажется, борется с желанием сказать, что его жизнь, если не считать моего нынешнего присутствия здесь, вполне удалась. Он вытаскивает из бумажника фотографию. На ней три симпатичные лохматенькие девчушки.
— Заслужил я это или нет, но Бог меня благословил. И это была бы крайняя неблагодарность с моей стороны, если бы я не чувствовал себя счастливым каждый раз, когда смотрю на своих дочек.
Я улыбаюсь против воли, разглядывая снимок.
— Может быть, одна из них станет второй Миа Хамм. — Я возвращаю фото.
— У младшей небольшие проблемы с координацией, но я ей еще об этом не сказал. — Дик убирает снимок в бумажник. — Жена говорит, я чересчур заботливый. Но это лишь потому, что я знаю, как быстро может случиться несчастье. — Он многозначительно смотрит на меня, вздыхает и садится рядом.
Мы оба смотрим в никуда. Я пытаюсь представить себе Дика в роли заботливого отца.
— Твоим детям повезло. Моим тоже. А Эмми — нет, — говорю я.
Дик смотрит себе под ноги.
— Если бы я мог вернуть ее, я бы это сделал.
— Это неосуществимо, и ты об этом знаешь. Я помню твои слова: человеку под силу изменить лишь то, что в принципе может быть изменено.
— Трудный урок. — Он потирает руки в попытке согреть их. — Но что можно сделать сейчас, учитывая, к чему мы пришли?
Хороший вопрос. Смутные идеи весь день роились в моей голове и теперь начали приобретать форму.
— Сегодня в музыкальном магазине я встретила парня. Он хочет организовать музыкальную группу, — медленно говорю я. — Почему бы тебе не помочь ему?
— Мы могли бы приглашать его группу играть на наших собраниях!
— Этого недостаточно. Я подумала, что ты мог бы оплатить ему учебу в колледже — в память об Эмми. И не только. Употреби часть своего состояния на то, чтобы учредить в ее честь музыкальную стипендию.
Минуту Дик размышляет.
— Я буду рад это сделать. Очень рад.
— И пусть в Теннессийском университете появится музыкальная кафедра! — продолжаю я с энтузиазмом.
— Наверное, мне давно следовало сделать что-то подобное.
— Так сделай это сейчас!
— Да. Давай считать, что таким образом я прошу у тебя прощения.
— Прощение. Слово, которого ты никогда не произносил.
Дик опускает голову на руки.
— Мои родители не позволили мне даже поговорить с тобой после аварии. А потом вообще выслали меня из города. Отправили в реабилитационный центр. В Аризоне. Когда я вышел из клиники, то попытался звонить тебе, но ты не отвечала.
— И что бы мы сказали друг другу?
— Наши жизни перевернулись. И мы оба были бессильны что-то с этим сделать. Мы любили друг друга, но не могли даже поговорить. Это ужасно.
— У меня было много планов по поводу того, что можно сделать. Например, разорвать тебя в клочки.
— А у меня было много дней, когда я жалел, что ты этого не сделала. — Дик смотрит на меня почти жалобно. — Чем еще я могу искупить свою вину?
Я стискиваю кулаки. Неужели я и в самом деле готова расстаться со своей ненавистью к Дику? До сих пор я охотно ее подпитывала скорбью по Эмми. Мне казалось, что простить Дика — значит забыть сестру. Но теперь, по-моему, я нашла куда более удачный способ сохранить о ней вечную память.
— Ты можешь еще кое-что, — говорю я. — Пусть тебя выберут в конгресс. А когда ты туда попадешь, сделай что-нибудь хорошее.
Дик смотрит на меня с признательностью.
— Спасибо. Может быть, это звучит наивно, но я и в самом деле полагаю, что сумею что-нибудь сделать.
— Надеюсь, — отвечаю я, смотрю вдаль и на приличном расстоянии замечаю одну из колонн нэшвиллского Парфенона — точной копии греческого. — Единственное, о чем я тебя попрошу: если ты пройдешь в конгресс, не строй в Теннесси Колизей, — пытаюсь я разрядить атмосферу шуткой.
Дик улыбается мне и тянется скрепить наш договор рукопожатием, но вместо этого я обнимаю его. Мы оба вытираем слезы.
— Умоляю, никаких Колизеев! — хлюпаю я носом. — Никогда не понимала, почему вы, южане, копируете знаменитые постройки других стран. Едва ли греки будут воздвигать у себя статую генерала Ли.
— А что? Колизей — не такая уж плохая идея, — перехватывает шутку Дик и оглядывается, делая вид, что подыскивает для него подходящее место. — Мы не копируем — мы улучшаем. Слышала когда-нибудь о Фоумхендже в Виргинии? Это полный дубликат Стоунхенджа, но гораздо легче. Целиком сделан из пенопласта, а не из камня.
— Один из величайших памятников старины — за вычетом веса. По крайней мере никто из строителей не заработал себе грыжу.
Мы улыбаемся друг другу.
— Ты могла бы стать королевой Юга, — говорит Дик.
У меня текут слезы. Мне жаль всех этих несбывшихся возможностей. Дик пожимает мне руку и встает.
— Хэлли, спасибо тебе еще раз. Трудно выразить это словами.
— Все в порядке, — отвечаю я. Так оно и есть. Я снова откидываюсь на спинку скамьи. После того как я не переставая думала об Эмми в течение двадцати лет — и после этого безумного дня, — я искренне радуюсь моменту покоя.
От посещения могилы Эмми мне всегда становится грустно, но, возвратившись в Нэшвилл, я сразу еду на кладбище. Впервые мне не хочется плакать, когда я ступаю за кованую железную ограду. На земле еще лежит тонкий слой снега, и сквозь него радуют глаз небольшие лужайки…
Кладбище старое; идя по ухоженным дорожкам, я замечаю пару искусно выполненных надгробий в честь «любимого отца и мужа», умершего в 1897-м, и его «преданной жены и спутницы Мэри Элис». Она дожила до 1917-го. Двадцать лет без него. Я пытаюсь себе представить, как одиноко ей было в последние годы. Интересно, страшила ли ее необходимость самостоятельного существования, пыталась ли она начать новую жизнь? Появился ли в ее постели новый мужчина? У одиноких женщин в те времена было не так уж много вариантов.
