нас в большом зеркале. Себя — в халате, полы которого я удерживала рукой. И его — совершенно обнаженным, хоть и боком, но я тут же зарделась. Он ведь прижимался ко мне…
— Можем принять душ вместе? — с будоражащей хрипотцой в голосе предложил он. — Я не буду…
— Не сейчас… пожалуйста… — пылая, прошептала я.
— Ладно-ладно. Не всё сразу, — улыбнулся он.
Однако, выпустив меня и немного отстранившись, Герман просто развернул меня к себе и снова прижал к себе. Поцеловал в губы, медленно, тягуче, и внутри у меня томительно сжалось. Полы халата разъехались, и я ощутила, как вниз живота упирается твердое. К лицу тотчас прихлынул жар.
Но тут Герман остановил поцелуй и вышел из ванной со словами:
— От тебя невозможно оторваться.
Несколько секунд я еще приходила в себя, выравнивая дыхание. От его ласк, от осознания того, что случилось горело не только лицо, но и тело. Внизу живота слегка тянуло, но в этой боли было тоже что-то упоительное.
Я оглядела себя — на бедрах несколько смазанных следов подсохшей крови. Интересно, Герман это заметил?
Пока стояла под душем, вспоминала его поцелуи, прикосновения и будто заново переживала, даже дыхание сбилось. Видела снова перед собой его лицо и взгляд, когда он делал это. Я никогда не видела его таким. Таким я его даже представить не могла. И тот его взгляд, расфокусированный, полупьяный, шальной от блаженства. Будто он в эйфории, в нирване.
И ловлю себя на том, что хочу опять. Хочу опять увидеть его таким…
Когда вышла из душа, увидела, что в спальне уже расстелена кровать. Полумрак комнаты рассеивал мягкий свет настенных бра. На первом же этаже было и вовсе темно.
Самого Германа в спальне не оказалось. Я немного подождала, выглянула в окно. Он был там, во дворе, говорил с кем-то по телефону. Первая мысль: а вдруг с Викой? С кем еще так поздно? Но я ее тут же отогнала. А то можно додуматься до такого, что только настроение испортится, я себя знаю. Главное — он со мной и любит меня.
Помешкав, я все же сняла халат и нырнула под одеяло. Прохладный шелк коснулся кожи, и я слегка поежилась. Натянула одеяло к самому подбородку и замерла в волнующем ожидании. Сейчас придет Герман… ляжет рядом… горячий, голый… мы всю ночь будем с ним вдвоем… это же… от избытка эмоции у меня перехватывало в груди.
Но я уснула, даже не заметила как. И его не дождалась. Даже как-то досадно. И сейчас его нет. Неужели я так долго спала?
Только я собираюсь встать, как слышу шаги на лестнице. И уже не спешу выныривать из-под одеяла. В комнату входит Герман, в белой футболке и светло-серых домашних брюках. А в руках у него маленький деревянный столик на коротеньких ножках.
Увидев, что я не сплю, он улыбается.
— Проснулась? С добрым утром, Леночка.
Я сажусь в постели, сжимая одеяло подмышками. На мне же нет ничего! А Герман пристраивает столик возле меня, а сам усаживается рядом. То есть, скорее, укладывается полубоком поперек кровати, подперев голову рукой. Смотрит на меня так, что у меня голова кружится. Не сон ли это всё? Боюсь даже поверить.
— Это что, завтрак в постель? — розовея от удовольствия и смущения, спрашиваю я.
Оглядываю столик: кофе в изящной чашечке, тосты с джемом, круассан с творожным сыром и красной икрой.
— Ой, это ты сам всё…?
Он лишь слегка кивает.
— Спасибо, неожиданно, но очень приятно, — благодарю я. — Мне никогда еще…
Я замолкаю. Может, такое не говорят? Отламываю круассан. Он прямо тает во рту.
— Очень вкусно. А ты?
Герман слегка качает головой, мол, не хочет. Скользит этим своим обволакивающим взглядом по моим плечам, по шее, и мне кажется, что я чувствую его физически, как прикосновения. И смущаюсь еще сильнее. Даже есть как-то неловко, хотя круассан безумно вкусный.
— Может, вина выпьем? — улыбается он краешком губ.
— С утра? Ты же вообще не пьешь.
— Сегодня особенный день…
Глядя мне в глаза, медленно поднимает одеяло с конца, оголяя мои ноги до бедра. И целует колено. А у меня тут же сбивается дыхание. Но затем Герман поднимается и выходит. Я быстрее доедаю круассан, выпиваю кофе и отставляю столик. Одеться бы еще во что-нибудь… но вряд ли уже успею.
И правда, в комнату возвращается Герман с бутылкой и двумя бокалами на тонких ножках. Ставит всё это на прикроватный столик, наливает понемногу.
«Просекко», — читаю про себя надпись на этикетке. Правда, мне это ни о чем не говорит.
Герман протягивает один бокал мне. Зажимая одной рукой одеяло, второй беру вино. Он, чуть наклонив свой бокал, касается верхним краешком моего.
— Ну что, Леночка, выпьем… за твое грехопадение, — говорит с улыбкой.
Я тут же вспыхиваю. Значит, он понял, что был первым.
— Вот как? Грешница, значит? — изображаю я возмущение. — А ты тогда… змей-искуситель.
Герман, полулежа боком, опершись на руку, согнутую в локте, коротко смеется.
— А скажи… — спрашиваю я уже серьезно, — а у тебя не изменилось теперь ко мне отношение? Ну знаешь, как бывает… после этого…
Он смотрит на меня с полуулыбкой и молча ждет, хотя прекрасно ведь понимает, о чем я, и видит, что я смущаюсь.
— Ну? Ты же всё понимаешь… тебе так нравится вгонять меня в краску?
— Не то слово. Но ты не должна меня смущаться. Особенно теперь.
Он опять оголяет мои ноги, неспешно склоняется и опаляет кожу чуть выше колена поцелуями. Судорожно сглотнув, я одним махом опустошаю весь бокал.
— Ты… ты не ответил на мой вопрос.
Герман выпрямляется. Взгляд у него потемнел, разговаривать ему, наверное, уже не хочется. Тем не менее он отвечает:
— Я бы тебе сказал, что люблю тебя теперь еще сильнее, если бы возможно было любить сильнее…
Я так растрогана его признанием, что тоже не сдерживаюсь:
— И я тебя люблю… очень-очень…
***
Мы целуемся с ним до умопомрачения, пока оба не начинаем задыхаться. Целуемся на каждом шагу в его огромном доме — случайно столкнувшись в коридоре, на кухне, когда готовим вместе ужин, в гостиной, на берегу, когда выходим прогуляться. Это похоже на жажду, которую невозможно никак утолить.
— Значит, у вас с Антоном ничего не было… — то ли спрашивает, то ли констатирует Герман, когда мы вечером сидим вдвоем на качелях. — А если бы он не сказал тебе, что разлюбил, ты бы его так и не оставила?
Я отвечаю не сразу. Мне вообще не хочется говорить про Антона,
