слушаю, — муж упирается ладонями в край импровизированного умывальника.
— Ты серьёзно?
— Вполне.
— Недослушал и…
— Двенадцать месяцев, Юрьева. Речь ведь о разводе? Ни о чём другом мы уже не можем говорить, поэтому я считаю, что с этим угадал, — он тянется за лежащим перед ним махровым полотенцем, а я зачем-то подаю его. — Спасибо, — благодарит, перехватив.
— Почему ты такой упрямый?
— Разумный, солнышко. Так точнее, — муж вытирает руки, а затем не отводя от меня глаза, закрывается, прячась за мягкой темно-красной тряпкой. — Ты красивая, жена. Особенно, — бухтит себе под нос и в полотенце, — когда изображаешь Мату Хари.
— Кого?
— Шпионку из Нидерландов. Была такая дама. Историческая личность. Печально закончила, конечно, хотя точно знала, на что шла.
— Пошёл ты… — резко отступаю. — Жрать будешь?
— Не жрать, а ужинать, — откинув наконец-то полотенце, он смотрит на отражение, которое проецируют часы на стенку. — В половину третьего ночи или утра?
— Раньше это тебя не останавливало, — злобно ухмыляюсь, сейчас припоминая, как в прежней жизни мы частенько с ним засиживались на кухне. Прикрыв плотно дверь, кормили друг друга тем, что, как говорится, Бог послал.
— Обмен веществ уже не тот. Возраст, Лёлик.
— Ну да, ну да, — разворачиваюсь, намереваясь подойти к кровати. — Где ты будешь спать?
— Вопрос с подвохом?
— Здесь одна кровать и…
— Кот убрался к себе, — я слышу в голосе крайне издевательский смешок. — Какой мудрый мелкий парень!
— Кыс-кыс, — присаживаюсь и подбираюсь к открытой нараспашку переноске гусиным шагом. — Паша-Паша-Паша…
— Он тактичный малый, Юрьева, — мужские руки трогают меня за талию и властно, скорее нагло и бесцеремонно, притягивают к себе. — Ты отошла? — муж шепчет в мой затылок, забираясь носом в распущенные волосы. — Я могу вернуться в кровать?
— Мы расстались.
— В городе.
— Без разницы. И ты мне изменил.
— Не изменял.
— Василиса, Юрьев! Ты приготовил ей цветы. Белые розы в стильной упаковке.
— Они были для тебя…
Он раздавил их, наехав без зазрения совести колесами своей машины. Размазал по асфальту извинения и выставил меня неблагодарной тварью, а сейчас…
— Отпусти!
— Не смеши кота. Смотри, — вытянув руку, он указывает на два блестящих глаза, следящих за нами, — он хочет, чтобы я с тобой прилёг. Лёль, очень хочется спать. Разморило на природе. Идём в кровать, а?
А она…?
В перерывах между поцелуями, которыми Ромка мучает меня, я слышу тот же стук таких себе полозьев качающегося кресла на веранде, где Марго в одиночестве токует. Она ведь там? Ещё чего-то хочет? Старшая, наверное, не закончила? Свекровь, похоже, ждёт меня.
— Один год, жена, — шепчет Юрьев, пока сминает мою грудь и трогает губами кожу у основания шеи. — Будь со мной, любимая.
— Нет, — отворачиваюсь и сразу же встречаюсь слегка поплывшим взглядом с притаившимся наблюдателем за нами. — Господи! — жмурюсь и возвращаюсь лицом к тому, кто тоже смотрит на меня. — Чёрт! — смаргиваю несколько раз и раскрываю рот, который Юрьев закрывает наглым поцелуем.
— Я люблю тебя…
Последнее, что касается моих ушей, перед проникающим, чуть-чуть болезненным, а после сильно распирающим изнутри толчком.
«Вот так!» — шепчет муж дрожащими губами и в кои-то веки не отводит глаз…
То же время
— Доброе утро, — мягко трогает моё плечо. — Всё хорошо?
— Доброе, — отставив в сторону пустой стакан и прищурившись, я пристально слежу за тем, как мать неторопливо и спокойно передвигается на маленькой по габаритам кухне, сейчас свободной от четырёх голодных ртов. — Да, порядок. Ты куда-то собираешься?
— Пойдём с отцом к соседям. В гости! — смеётся, прикрывая рот рукой. — Ох, как рано-то! Оля спит? — внезапно переходит на еле слышный шёпот.
— Да. Какие соседи, какие гости, ма? — тем же шёпотом пытаю.
— Миша и Валентина. Они давно нас приглашали, а мы вот наконец решились.
Вообще, как говорят, по барабану! Тем более что никого из местных лично я не знаю. Однако:
— Сейчас семь утра. Для визитов не рановато? Люди, вероятно, отдыхают, а тут: «Здравствуйте, а мы у вас позавтракать решили!». Это какое-то помутнение рассудка? Чем занят папа?
По-моему, выносит из дому здоровые дорожные сумки, но плавно тормозит у выхода, конкретно в том узком месте, где начинается «язык» немногочисленных ступенек и где резной и деревянный козырёк веранды служит одним-единственным спасением от зарядившего, возможно, на целый день дождя.
— Остановись на одну минуту и объясни. Это из-за того, что ночью произошло?
А что, собственно говоря, случилось? Поговорили, как обеспокоенная мать с непослушным сыном, и по комнатушкам быстро разошлись.
— Нет. Ромочка, пожалуйста, не задерживай меня.
— Блядь, да…
— Тшш! — приставив палец к носу, просит помолчать и нецензурщину не выдавать. — Не повышай голос, пожалуйста. Лёлика нельзя будить.
В ход, по всей видимости, пошёл шантаж и грубая манипуляция, поэтому на последние слова внимания вообще не обращаю.
— Я, действительно, не догоняю, какого чёрта вы творите. Мам, — пару раз прикладываю кулаком по своей груди, перезаряжая спотыкающееся на ухабах, оттого сбивающееся с ритма сердце, — пойми, пожалуйста, что я не пацан, который нуждается в твоих советах, обнимашках и поглаживаниях по голове в часы заката. Я бы запросто мог их тоже раздавать, если бы имел своих детей. В чём проблема? — кручу у неё под носом пальцем, приказывая ни хрена не нагнетать. — Отвечай, пока спрашиваю, иначе…
Уверен, что первой фразой будет:
«Как ты разговариваешь со мной? Забыл, по-видимому? Я же мать!».
— Ударишь? — вскинув подбородок, громким вызовом бравирует.
— Пиздец! — цежу сквозь зубы и грозно шикаю. — Как умело ты переводишь стрелки на себя. Ударить, означает, прослыть неблагодарной сволочью, которой эта мать всё, что имела, отдала? Заканчивай спекуляции. Остановись, пока не стало поздно. Мы приезжаем к вам, но тяжёлые морально визиты вежливости можем скоро прекратить. Она страдает, когда с тобой так ласково и приторно общается. Оля болеет по семь дней после того, как ты поддержишь её тёплыми и нежными словами, потом по голове погладишь или скажешь, как сильно сожалеешь, что всё не так сложилось, как было в юрьевском евангелие описано. Я только одного не понимаю, дорогие женщины, если вы друг другу так неприятны, а в задушевных разговорах — практически невыносимы, то выскажетесь один раз и навсегда. Кружите, как коршуны. Вертите друг дружкой, словно в кукольный театр на потеху публике играете. Кусаетесь и кровь пускаете, но челюсти на горле не смыкаете. Это…
— Она знает! — мать гордо выставляет нос. — Олечка всё понимает, Рома. Закончим на этом. Я ей слова больше не скажу, раз она так болезненно воспринимает. Однако я буду настаивать до конца своих дней на том, что все мои помыслы чисты, а желания
