Одно дело — умный, а другое — самодовольный. А моя племянница — дочь? — Ванесса слишком высоко задирает нос.
— Это просто инструменты! — отрезал я. — Вот и используй их по назначению.
Ноубл, довольный, осклабился: понял меня. Может, ему и не хватает образованности, чтобы поставить на место свою зарвавшуюся дочку... зато мне хватает.
— Точно. По назначению, — пробормотал Ноубл и вышел из комнаты, все еще улыбаясь.
Через три минуты я уже подключился к Интернету и вбил в строку поиска имя Рассела Данна. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем на экране всплыло сообщение: такого не существует. По меньшей мере такого, который подходил бы под описание Джеки.
Я пошел спать в полночь. Ни в одном из университетов Северной Каролины ничего не преподавал никакой Рассел Дани. Черт, мне предстоит сообщить Джеки, что этот образчик добродетели — лжец и мошенник. Черт, черт, черт... Я счастливо улыбнулся. Может, рассказать ей при свечах, за бутылочкой шампанского? Смягчить удар...
Я заснул, широко улыбаясь.
Джеки
Я никак не могла взять в толк, что творится вокруг меня. Похоже, у Форда с отцом и с кузеном есть дела, которые лежат за гранью моего понимания.
Я привыкла считать, что раз я прочитала все до единой книги Форда, выходит, я знаю о нем все. Однако история о том, как его отец попал в тюрьму, стала для меня сюрпризом. Форд рассказывал ее напустив на себя вид «ах, какой я бедненький и несчастненький» — он всегда так делал, когда речь заходила о его семье. Я проигнорировала этот спектакль. В отце Форда я видела человека, который воплощал собой все добродетели подлинного героя.
Пока Форд рассказывал, мой мозг напряженно работал. Уверена, что Тудлс — терпеть не могу это имя, но, как ни странно, оно очень ему подходит — знал, что мать Форда не любит его, но все равно женился на ней. А потом он сделал все возможное, чтобы прокормить жену и дать ребенку путевку в жизнь. То, что для этого он пошел на преступление, не имеет значения. Тудлс поступил по чести. Он рискнул всем на свете ради жены и нерожденного ребенка — и ради своих подлых братцев, которые решили использовать его, чтобы спасти свои никчемные шкуры.
Я не одобряю того, что мать Форда отдала сына на воспитание виноватым дядькам, однако прекрасно понимаю, почему она это сделала. И хотя я была в курсе некоторых событий в их семье, истерика Тудлса стала для меня полной неожиданностью. Вообще-то я не понимала, о чем речь. Тудлс сказал что-то, я не разобрала что, а Форд ответил, что хочет научиться играть в «веревочку», и тут словно небо рухнуло на землю. Тудлс заплакал — завыл, если уж честно — так громко, что мне пришлось перекрикивать его. Наверное, он говорил что-то важное, но мало того что он ревел, он еще и прижимался лицом к пивному животику Форда, так что я не понимала ни слова.
Однако я прекрасно видела: что бы он там ни говорил, Форд от этого тоже плакал.
— Пора браться за швабру: их теперь двое, — пробормотала я себе под нос, но Ноубл услышал меня и расхохотался. Я пыталась оттащить Тудлса от Форда, но он цеплялся за него, как коала за эвкалипт.
В конце концов Ноубл обхватил обеими руками мощную грудь Тудлса и оттащил его. У всех глаза были на мокром месте — у всех, кроме Ноубла. Он единственный, кажется, считал, что все происходящее «в пределах нормы». Если уж это норма, то семейство Форда еще более странное, чем то, что он описал в книгах. Разве это возможно?
В итоге Ноубл предложил Форду рассказать историю, и, должна признаться, эта идея меня заинтриговала. Разве Форд умеет сочинять истории? По-моему, он способен только писать документальные очерки о своем странном семействе...
Учитывая интересы аудитории, а именно девятилетней девочки и взрослого ребенка, Форд начал повествование о двух маленьких мальчиках и неприятностях, в которые они постоянно ввязывались. Судя потому, как Ноубл тихонько посмеивался в кулак, Форд остался верен себе и рассказывал об их с Ноублом злоключениях.
Я слушала вполуха: размышляла о том, что случилось ранее. Сегодня Ноубл влез в окно моей студии и стащил оттуда папку с фотографиями Тессы — которые я, между прочим, берегла для Рассела. Меня страшно удивило что Ноубл, совершив такую подлость, притащил фотографии в сад и принялся всем их показывать. Как будто у него есть полное право шарить по чужим вещам!
Я кипела от гнева и дала ему это понять. Я хотела высказать ему, что имею немалое влияние на Форда, и если шепну ему на ушко что-нибудь плохое, велика вероятность, что Форд не позволит Ноублу остаться. Но так как Форд был тут же, в двух шагах — валялся в гамаке и дулся, как мышь на крупу, — я промолчала. Мало ли, и мне перепадет...
Я все-таки выразила Ноублу свое крайнее неудовольствие по поводу его поступка: я посмотрела на него так, что удивительно, как его брови не воспламенились. Но мне пришлось быстро умерить свой пыл: в конце концов, он кузен моего работодателя. Так что я притворилась, что мне интересно его мнение. Я весьма сдержанно приняла похвалу, чтобы в следующий раз ему не захотелось лезть в мои владения. Минуту или две я выслушивала его, а потом собрала у всех фотографии и отнесла их Форду. Я хотела показать Ноублу, кто в доме хозяин. Кроме того, раз уж мои фотографии оказались выставлены на всеобщее обозрение, мне стало страшно интересно, что думает про них Форд.
Форд медленно, одну задругой, пересмотрел фотографии — и не сказал ни слова. Ничего. Зная, как мастерски он управляется со словами, я почувствовала себя уязвленной. В какой-то момент мне захотелось вырвать у него из рук фотографии и убежать. И тут он совершил престранный поступок.
Он меня поцеловал.
Он наклонился — а гамак не перевернулся, и это доказывает, что он провел в оном действительно много времени, — и прижался губами к моим губам.
И если говорить честно, то это был всем поцелуям поцелуй. Настоящий. С чувством. С переживаниями.
Сначала Форд как будто говорил, что мои фотографии на самом деле великолепны. Но потом что-то случилось, и у меня перед глазами заплясали звездочки. О'кей, может, и не настоящие, правильной формы, звездочки — скорее радужные крапинки света. Как когда отсидишь ногу, начинаешь разминать ее — и ее как будто колют сотни тысяч крошечных иголочек. Целуясь с Фордом, я чувствовала нечто подобное — только без боли, без иголочек, просто точки ярчайшего света. Я видела их перед глазами и ощущала по всему телу.
Потом Форд отстранился от меня. Он выглядел слегка растерянным, но явно не испытывал того, что испытывала я. Я изобразила равнодушие. И все же я не в силах была отвести от Форда взгляд и сделала крохотный шажок к нему. Не представляю даже, чем бы все это могло закончиться, если бы я не поскользнулась на ровном месте. Я посмотрела под ноги: на траве были рассыпаны черные колечки маслин. Очевидно, Форд соскреб их с открытых пирожков, которые напек Ноубл — на двадцать восемь человек, по числу заключенных в его тюремном блоке, как он сказал. Ничего не поняла. Вечером после моего второго видения мы с Фордом покупали пиццу, и он заказал тройную порцию черных оливок, объясняя это тем, что очень их любит. Памятуя об этом, я попросила Ноубла погуще посыпать пирожки оливками. Так почему же Форд их выбрал и выбросил?
