Такого омерзения Макар не испытывал еще никогда в жизни.
— А презервативы проколотые ей с собой не дала случайно, нет? — спросил он мрачно. — Ну, чтоб уж наверняка… Настоящая заботливая мамуля — все во благо любимого сыночка!
Несмотря на то, что Макар пытался острить, на душе у него была свинцовая тяжесть. Хотелось закрыть глаза, заткнуть уши и не видеть, не слышать больше ничего и никогда. Видимо, от переизбытка информации мозг начал подавать сигнал SOS. Мать что-то еще говорила ему — торопливо, умоляюще, но он не вникал.
— Макар! — крикнула она наконец отчаянно и заполошно. — Сынок! Ну что же ты молчишь?! Скажи хоть что-нибудь!
— Не звони мне больше, — медленно и задумчиво произнес Макар. — Никогда.
И сбросил звонок.
* * *
Он абсолютно не понимал, как теперь жить в этой новой реальности, которая ему внезапно открылась. Осознать, что единственный родной человек способен на хладнокровную взвешенную подлость, оказалось не так-то просто.
Да, мать никогда не испытывала нежных чувств к Динке, он не тешил себя иллюзиями по этому поводу. Однажды она уже пыталась вбить между ними клин — не пустила Динку к Макару в больницу и скрыла от него, что она приходила… Но тогда это с натяжкой можно было списать на эмоции и шок от случившегося: мать была растеряна, напугана, раздавлена его состоянием, машинально стремясь защитить своего детеныша от враждебного и агрессивного внешнего мира с его проблемами, обязательствами и претензиями… Но сейчас-то, сейчас?! Ненавидеть человека до такой степени, что не замечать очевидного: эта ненависть превратила в руины жизнь не только Динки, но и самого Макара.
Он понимал, что не сможет теперь с ней общаться — вообще. Настолько сильным оказалось разочарование, замешанное на презрении, жалости, отвращении и еще массе других чувств. Очень горьким оказался этот коктейль…
Странно, но сейчас ему не хотелось говорить даже с Динкой. Он словно перегорел. Выдохся, как разрядившийся аккумулятор. Проявление любых эмоций сейчас было бы для него мучительно. Совершенно не осталось сил на споры, убеждения, доказательства, разборки, признания… Он просто устал. Дико, смертельно устал.
Его хватило лишь на то, чтобы отправить Динке сообщение:
«Ева не беременна и никогда не была. Мне не в чем перед тобой оправдываться. Все, что я говорил в Светлоградске — в силе. Нужен я тебе или нет, решай сама».
— Макар, ты закончил? — на манеже появилась акробатка Надя Смирнитская. — Время… Нам с Ромкой нужно тренироваться.
Спохватившись, он взглянул на часы: пора было освобождать манеж. Интересно, когда он орал в трубку сначала на Динку, а потом и на мать, много ли было свидетелей этому? В цирке везде невидимые глаза и уши. Впрочем, плевать. Ну и пусть знают. Ему было абсолютно все равно…
— Да, я уже ухожу, — кивнул он Наде. — Можете начинать.
— У тебя все нормально? — спросила она встревоженно. — Ты бледный какой-то. Ничего не болит? Ты не упал, случайно?
— Все хорошо. У меня ничего не болит. Спасибо за беспокойство, — ровным голосом отозвался Макар.
Затем он направился в гримерку, на автопилоте принял душ, переоделся и поехал домой. Добрел до кровати, повалился на нее без сил и проспал четырнадцать часов подряд. Возможно, это была защитная реакция организма на стресс.
…Динка не перезвонила и ничего не написала в ответ. Что ж… значит, так тому и быть. Макар даже не расстроился: градус всех его эмоций словно застыл на нулевой отметке. Ему не было больно, не было обидно, он больше не кидался к телефону с замиранием сердца, не бил себя по рукам, чтобы, не дай бог, самому не позвонить или написать ей. Значит, она сделала свой выбор… ее право.
Макар по-прежнему любил ее. Любил до слез — так сильно, что становилось трудно дышать. Но он больше не собирался с разбегу биться лбом об эту непробиваемую стену.
Зато мать продолжала упорно звонить и писать ему. На звонки он не отвечал, а сообщения удалял, не читая. Внести ее в черный список все-таки рука не поднималась, мало ли что могло случиться, но и общаться с ней Макар был больше не намерен.
Все свое время он сейчас посвящал тренировкам. Доводил номер буквально до совершенства, добиваясь филигранной отточенности каждого движения. Все сомнения в правильности того, что он делает, отпали окончательно и бесповоротно. Это была его стихия. Как поется в известной цирковой песне: «Мой мир — манеж! И здесь мое начало, хотя в манеже нет начала и конца. И все мы здесь, у нашего причала, и бьются громко в унисон сердца…» [25]
* * *
Наконец настал день премьеры.
В этот раз все было обставлено без пафоса и шумихи, как Макар и хотел. Но все-таки в цирковой тусовке и в среде поклонников воздушной гимнастики вовсю гудели о его возвращении, так что в цирке в тот вечер был полный аншлаг — билеты раскупили все до единого.
Он почти не волновался. Точнее, волновался, конечно — о том, чтобы все прошло так, как запланировано, без срывов, технических накладок и косяков. Но страха за свою жизнь Макар не испытывал. Он обязан был справиться. Должен был! Он просто не имел права на ошибку.
Хореография и трюки были отточены до автоматизма. Тело совершало все необходимые движения словно само по себе, Макар даже не успевал задуматься о том, что сейчас следует сделать.
Труд циркового артиста всегда нужно было держать в строжайшей тайне от зрителей, поэтому требовалось отработать весь номер легко, на подъеме и кураже. Публику необходимо было удивлять, восхищать и покорять — но без разъяснения всех технических возможностей, тонкостей трюков и особенностей профессионального мастерства.
Сейчас Макар готовился к выходу на манеж, прислушиваясь к знакомым с детства, родным и таким волнующим звукам: барабанная дробь, выкрики артистов, потрясенные возгласы зрителей, бешеные овации… Все это проросло в него так глубоко, что буквально текло по венам вместо крови. Если Макар и чувствовал небольшое волнение, то оно было приятным — от предвкушения скорого выхода и любимого ощущения крыльев за спиной.
Но вот наконец шпрех объявил его номер. Собравшись с духом и нацепив на физиономию широкую улыбку, Макар выскочил на манеж, застыв в приветственной позе. Зрители встретили его сдержанными аплодисментами — это был небольшой благожелательный аванс за будущий номер.
Заиграла музыка… и Макар забыл обо всем. Вокруг больше ничего и никого не существовало. Остался только он сам — а еще манеж, полотна и купол. Его храм и алтарь. То, чему он беззаветно дарил и тело, и душу.
Номер состоял из многочисленных обрывов и висов. Макар показывал человека, который стремится выпутаться из окутывающих его руки и ноги полотен — он срывался и падал, снова взлетал, подтягивался, опять и опять выпутывался, и в конце концов полотна становились для него не врагами, а союзниками — несли плавно и мягко, будто качели, и он летал под куполом, словно птица…
Макар не работал номер — он действительно жил им. И только когда лебедка опустила его обратно на манеж и он почувствовал твердь под ногами, а в пространстве тем временем медленно затихали последние аккорды мелодии, Макар наконец заметил, как подрагивают от напряжения колени, и что лоб его взмок от пота.
Грянули аплодисменты. Оглушили, ошеломили, растрогали… Макар знал толк в зрительских овациях, различал мельчайшие их оттенки, и сейчас понимал — так аплодируют, только если номер удался.
Зрители очень долго не хотели его отпускать. Макар продолжал кланяться в разные стороны и улыбаться, а публика все бушевала. И хотя глаза его еще не окончательно привыкли к свету после полумрака выступления, Макару вдруг показалось…
Нет, не показалось.
Откуда-то сверху, по проходу между рядами зрительских кресел, торопливо и стремительно спускалась Динка.
Макар узнал бы ее из миллиона и сейчас просто смотрел, не отрываясь, чтобы не потерять из вида — словно боялся, что она вдруг исчезнет или, передумав, побежит назад.
