— Что ты здесь делаешь?
Боль полоснула по ее чертам, как лезвие, но она прекрасно оправилась. Ее рука слегка дрожала, когда она поставила чашку на стол и присела на край моей кровати, на которой наполовину не было человека-мамонта.
— Меня убивает, что моя дочь должна спрашивать, почему я навещаю ее в больнице, — призналась она.
— Это не то, чем ты часто занималась раньше, — напомнила я ей. — И ты недавно сказала мне, что никогда больше не будешь со мной разговаривать.
Ее губы скривились под зубами — привычка, которую, как я с удивлением поняла, мы разделяли.
— Мне так жаль. Я… Правда в том, что я никогда не знала, что с тобой делать. Ты родилась красивой, энергичной маленькой девочкой с личностью, которая развивалась очень быстро, и это было то, чего я не понимала. Потом ты заболела раком и… — Она поднесла руку ко рту и прижала ее, как будто это могло остановить слезы, которые покрывали ее слова. — Я не знала, что делать с маленькой девочкой, больной раком. Я боялась приблизиться к тебе, потому что ты была так близка к смерти, и что бы я тогда сделала?
Я старалась оставаться равнодушной к ее речи, и в основном это было легко, потому что мое сердце было занято траурным молчанием, но я решила дать ей преимущество сомнения, потому что, честно говоря, я действительно не хотела терять еще одного близкого мне человека.
— Ты все равно должна их любить.
Она сочувственно кивнула.
— Я знаю, я знаю, и этому нет оправдания, но ты не можешь понять, каково это — иметь дочь, которая так больна. Такое чувство, что это твоя вина. Может, если бы я не ела крахмал, когда была беременна тобой, или если бы я не подпускала тебя так близко к микроволновке, когда мы готовили вместе, или…
Я прервала ее, фыркнув.
— Мы никогда не готовили вместе, Филиппа. — Она снова вздрогнула, когда я назвала ее по имени вместо «мама».
— Мы готовили, милая, и мне так жаль, что ты была слишком мала, чтобы помнить, потому что я помню, и это были одни из моих любимых времен. Тебе всегда хотелось класть конфеты во все, мармелад в печенье и кислую вишню в торты. Они были действительно ужасны, но тебе они понравились, поэтому мы это делали.
Что-то мелькнуло в глубине моего сознания, но я подавила это.
— Когда они прекратились?
Она знала, что я знаю ответ.
— Когда тебе было семь, после того, как тебя подстрелили в ужасной аварии.
Я притянула руку Зевса ближе к своему животу и уставилась на нее, любуясь жесткими коричневыми волосками на его руке и тем, как перья сливались с его кожей, как будто они были частью его самого. Мой большой, плохой падший ангел спас меня тогда, и с тех пор он спасал меня каждый день, просто существуя.
— Я не хочу это слышать, мама. Я хочу разбудить Зевса и остальных членов моей семьи и оплакать моего погибшего друга вместе с ними, — честно сказала я ей.
Она втянула в себя воздух, но кивнула.
— Я знаю. Мне так жаль, милая. Он был… милым мальчиком, и мне жаль, что я не смогла преодолеть свои собственные заботы, чтобы увидеть это и узнать его лучше.
Печаль подступила к моему горлу, и на глаза навернулись слезы. Они выплеснулись наружу, когда я уставилась на нее и покачала головой.
— Я не понимаю, что ты здесь делаешь. Прости, но у меня не хватает духу утешить тебя или приготовить тебе один из твоих мартини.
— Я заслуживаю этого. — Она кивнула, хотя ее голос был изранен от моих слов. — Я просто хотела увидеть тебя здоровой и невредимой своими собственными глазами. Сначала они не впускали меня, но я твоя мать, поэтому я просто ждала в главной приемной, пока не становилось достаточно поздно, чтобы они все спали каждую ночь. Лишь немногие из них приходили и уходили, дорогая. Большинство из них жили здесь те восемь дней, что ты была без сознания.
Ее слова были полны удивления, когда она оглядела комнату на разбросанных байкеров, их грубые лица и всклокоченные бороды, их порезы и оружие, видимые, если достаточно внимательно присмотреться к отверстиям их ботинок и задним карманам.
Она видела отвратительных преступников.
Я видела храбрых рыцарей в цветах мятежников.
— Я просто хотела сказать тебе, что я люблю тебя, — снова попыталась моя мама, и когда я снова посмотрела на ее лицо, я увидела, что оно было влажным и смятым, как использованная салфетка. — Я просто хотела сказать это с небольшой надеждой, что ты увидишь, что я была честна. Я просто хотела сказать тебе, что, если ты захочешь, я бы хотела снова быть в твоей жизни.
— Я так не думаю, — сразу же сказала я и тут же пожалела об этом.
Она посмотрела вниз на мою руку, лежавшую на кровати, и осторожно потянулась, чтобы провести тыльной стороной мизинца по шрамам от уколов.
— Такая красивая и такая храбрая. Я никогда не заслуживала такой дочери, как ты.
Мое горло обожгло, но я ничего не сказала, когда она встала и заколебалась.
— Даже если ты не хочешь, чтобы наши отношения развивались дальше, мне нужно, чтобы ты знала, что есть кое-что… Очень плохо с твоим отцом. Я подумала, может быть, я могла бы поговорить об этом с твоим, э-э, другом-джентльменом.
Мое сердце сжалось.
— Ты что-то знаешь?
Она прикусила губу.
— Он оставил несколько папок на своем столе, когда уходил после того, как я сказала ему, что ты снова была ранена в перестрелке. С тех пор я его не видела, но мне было любопытно, поэтому я прочитала газеты.
— Принеси их сюда, — немедленно сказала я ей, изо всех сил пытаясь сесть дальше, чтобы я могла должным образом передать свою интенсивность. — Иди домой и сразу возвращайся с ними.
— Хорошо, — сказала она с широко раскрытыми глазами. — Позаботься о своей сестре, пока меня не будет.
— Я всегда так делаю, — огрызнулась я и поморщилась, когда моя мама наклонила голову и выбежала из комнаты.
Я откинула голову на подушку и попыталась сделать глубокие вдохи.
Мут был мертв.
Мама хотела примирения.
Мир сошел с ума.
Зевс пошевелился рядом со мной, его рука сжалась в моей, когда он вышел из своего изгиба и пришел в сознание. В ту секунду, когда он выпрямился, он открыл глаза и обнаружил, что я смотрю на него.
— Лулу, — прохрипел он, и в одном этом слове было столько эмоций, что я думала, что умру от этого.
Просто выбранное мной имя на устах человека, которого судьба выбрала для меня в семь лет. Это была самая красивая и пронзительная вещь, которую я когда-либо слышала.
— Зевс, — выдохнула я в ответ.
Мы уставились друг на друга, его глаза запечатлевали в памяти каждый дюйм моего лица. В том, как он обыскивал меня, была паника, как будто он не мог поверить, что я была целой и настоящей перед ним. У меня защемило сердце при мысли о том, через что он, должно быть, прошел, когда думал, что я могу не проснуться.
Я смотрела в его серебристые глаза, считая кольца темно-серого цвета, расходящиеся по радужной оболочке, как кольца на дереве, поэтому я наблюдала, как они стали блестящими, затем влажными, а затем одна слеза скатилась с его нижних ресниц и скатилась по щеке в бороду.
Он плакал.
— Лу, — прохрипел он, заливаясь слезами. — Блять, я думал, ты собираешься оставить меня. Я действительно, блять, думал об этом.
— Я никогда не оставлю тебя, — пообещала я, поворачивая наши руки так, чтобы я могла соединить наши мизинцы и пожать свой большой палец с его.
— Черт возьми, поклянись в этом.
Он улыбнулся сквозь слезы и наклонился к моим рукам, когда я коснулась кончиками пальцев влаги на его щеках.
— Иди сюда, — сказала я ему. — Ложись на эту кровать и обними меня.
Он засмеялся, и это прозвучало как рыдание.
— Пока нет. Ты проснулась, и я, блять, делаю это, пока что-нибудь не встало у нас на пути.
— Что делаешь? — спросила я, поглощенная видом этих слез на лице моего крутого байкера.
Зевс Гарро, большой плохой президент печально известного мотоклуба, плакал.
Я наблюдала, как он отодвинул свой стул с громким скрежетом, от которого большинство спящих в комнате резко проснулись, а затем с глухим стуком упал на колени. Он был таким высоким, что даже стоя на коленях у кровати, его лицо было почти на уровне моего.
