...А меня давно уже нет,
Может пять, может десять лет,
Ходит — бродит мой двойник,
По свету гуляет,
Поднимает воротник,
Слухи собирает...
Кто же это? Она сама или ее двойник? Но вот голос Германа все громче, все ближе... И наконец он сам выходит из мглы и приближается к ней.
— Анна, помоги мне, Анна... — шепчет он хриплым, отчаянным голосом, протягивает к ней руки.
Она ускользает, прячется за какой-то дверью.
— Анна, не уходи, умоляю, только ты одна можешь спасти меня...
— Герман, почему ты не убил меня? — произносит ее голос.
— Ты мне нужна! — шепчет он, находя ее на ощупь в темноте и прижимая к стене.
— Ты мне отвратителен! Я ненавижу тебя! Отпусти меня!
— Как я могу тебя отпустить совсем? Ты мне нужна, только ты, и никто больше в мире.
— Не подходи! — закричала она.
— Нет! — Он протянул к ней руки, — Анна, спаси мою душу. Нет сил больше бродить в этом ужасном лабиринте. Это страшнее жизни, страшнее смерти, страшнее всего, что ты только можешь себе представить... Анна. помоги мне, спаси мою ужасную грешную душу!
— Но я не могу тебе помочь... Ведь меня давно уже нет, может сто, может двести лет...
— Ты жива... Я знаю, что ты жива. Но подожди, не уходи, ты должна мне помочь! Я не могу без тебя, Анна!
— Ты утащил и меня в лабиринт, ты увел меня за собой. Но я никогда не буду твоей, я никогда не буду с тобой. Моя душа не принадлежит тебе! Моя душа навсегда отдана другому...
И снова раздался тоскливый, невыносимо тоскливый стон, словно звон оборванной струны... А потом откуда-то издалека голос Леонида, живой, веселый, такой родной произнес.
— Я держу в руках компас и знаю, где твоя путеводная звезда. Ничего не бойся. Мы вместе пойдем по этому лабиринту и в конце концов найдем выход!..
Но она не видела его, а только слышала голос.
— Где ты?! — закричала она.
Он протянул к ней руку, освещенную в темноте, словно и вправду держал в ней путеводную звезду... Анна бросилась ему навстречу, но вдруг поскользнулась, не удержалась на ногах и покатилась куда-то вниз...
— Анна! Что с тобой, родная? Почему ты плачешь? — испуганно спросил Белов, склонившись над ней.
Анна с трудом открыла глаза, не понимая, где она, кто рядом с ней. Но вот она увидела перед собой встревоженное лицо Леонида. Он ласково гладил ее по лицу, он нежно целовал ее мокрые от слез щеки.
— Сон дурацкий... Страшный такой... — прошептала она, прижимаясь к нему всем телом и пряча голову у него на груди.
— Прости, это я дурак, наговорил бог знает чего, вот тебе и снятся кошмары.
— Никакой ты не дурак! Просто нельзя, наверное, жить так, будто не было прошлого... Мы только вид делаем, а оно нас достает, во сне находит... Это ты прости меня...
— За что, родная? Мне не за что тебя прощать! Мне все равно, что было с тобой. Да что бы ты ни делала раньше — разве это имеет для нас значение? Только не плачь, и страшные сны не смотри! Ладно?
— Я постараюсь... — прошептала Анна.
— Знаешь что... — Белов встал с постели, взял сигарету и пепельницу, — хочешь, устроим праздник?
— Праздник? Какой? Почему? — спросила Анна растерянно.
— Да просто так! Без всякой особой причины, экспромтом, исключительно для того, чтобы отвлечься от мрачных снов и поднять настроение. Пусть будет необыкновенный, фантастический пикник, "Пикник на обочине", как у Стругацких, или "Бал Сатаны", как у Булгакова! Да все что хочешь, только не плачь! "Наша судьба то гульба, то пальба...", — сказал он весело.
Но Анна почему-то печально глядела на Леонида, молчала и думала о чем-то своем...
— Ну, так как насчет пикника? — спросил он изменившимся, ласковым, но совсем уже не веселым голосом, стараясь заглянуть ей в глаза.
— Не знаю... — тихо ответила она, рассеянно глядя куда-то в пространство, мимо него. Потом вдруг встала, накинула халат и ничего больше не сказав, исчезла в ванной комнате.
Продолжения разговора тогда так и не последовало, а пикник и вовсе не состоялся. И вообще с этого дня вдруг все изменилось... Анна стала какой-то необычно рассеянной и молчаливой, на ее лице появилось печальное выражение, взгляд становился все более тусклым и отрешенным.
Сначала Белов не придавал этому особого значения, но вскоре странное состояние Анны начало всерьез беспокоить его. Она то бесцельно бродила по комнате, то садилась в кресло с какой-нибудь книгой или газетой в руках, которую тот час бросала, то вдруг хваталась за карандаш или кисть, кидалась к мольберту, но тут же бессильно опускала руки и отворачивалась от белого листа, медленно подходила к окну и подолгу не шевелясь стояла, прижавшись лбом к стеклу и глядя куда-то в пространство... Он пытался как прежде разговаривать с ней, вызывая на откровенность, но она отвечала рассеянно, часто невпопад, или вовсе оставалась безучастной, и явно избегала любых его попыток проникнуть к ней в душу. Больше того, она вообще стала как бы сторониться его, и проявлялось это не только в ее поведении и поступках, но и в еле уловимых взглядах, жестах, вздохах...
Он видел, что она и сама страдает от того, что с ней происходит, все чаще замечал, что у нее припухшие красные веки, но не знал, как подступиться к ней, как вызвать ее на откровенный разговор, как помочь ей внутренне раскрепоститься и поведать ему свои сомнения, страхи и душевные тайны. Она почти все время молчала, и он никак не мог понять, что происходит в ее душе на самом деле. Они жили в одной квартире, спали в одной постели, по утрам пили кофе за одним столом, но пропасть, внезапно образовавшаяся между ними, увеличивалась неудержимо. Белов с отчетливой ясностью видел, как Анна все больше внутренне отдаляется от него, и это приводило его в полное отчаяние. Так продолжалось еще какое-то время, но однажды он, внезапно войдя в кухню, увидел ее тоненькую ссутулившуюся фигуру, стоявшую у окна, бессильно опущенные и слегка вздрагивающие плечи. И он не выдержал, подошел к ней, взял за руки, поднес их к губам, с тревогой заглянул ей в глаза.
Она не вырвала своих рук, но сразу отвернулась и испуганно отвела взгляд в сторону.
— Анна! — сказал Белов. — Если я тебе надоел, я могу уехать и не появляться здесь до тех пор, пока ты сама ни захочешь меня видеть! Ты только скажи, что мне делать, и я все сделаю, все сделаю, что ты скажешь! Пойми, я люблю тебя и хочу только одного — чтобы тебе было хорошо!
— Спасибо, Леня, только мне ничего не надо и ничего не хочется, — ответила она тихо. — Ты за меня не волнуйся и не обращай внимания на мою хандру. Просто у меня работа не клеится, вот я злюсь на себя. Надо заставить себя работать, тогда все пройдет... А ты тут совсем не при чем!
— Ну хорошо, коли так, — сказал Белов, думая совсем по-другому...
