В холодильнике лежала ветчина.
А где-то неподалеку прозябали его непутевые родители.
Протягивая руку к заветному куску мяса, он вдруг подумал, что не слишком-то отличается от Инез Герни.
В вестибюле жилого дома «Линкольн эстейтс» воняло тухлыми вареными овощами. Стены были размалеваны черными каракулями. Деревянные перила были стерты добела. Двери квартир были обшарпаны, особенно у основания, где по ним явно колотили башмаками. В грязном коридоре валялись обертки от конфет, стоял ржавый трехколесный велосипед. Кристофер постучал в квартиру номер шесть и стал ждать. Волхвы, пожалуй, быстрее добрались до Вифлеема, чем его мать до двери.
– Привет, Мэйвис, – сказал он, когда она наконец показалась в дверях.
– Чего тебе?
– Просто зашел поздравить вас с Рождеством, вот и все.
Из дальней комнаты донесся скрипучий голос:
– Кто там, Мэйвис? Поторопись, закрой же эту чертову дверь, слышишь? Это не дом, а какой-то курятник!
– Да, да! – заорала она хриплым, пропитым голосом, – хватит тебе ныть, старый козел.
А Крису сказала:
– Что ж, заходи, раз пришел, не стой в коридоре, а то старик мне плешь проест.
Войдя в квартиру, он услышал надсадный кашель отца. Старикан сидел в ветхом кресле, рядом – на металлической подставке – стоял телевизор. Здесь же были и неизменная бутылка виски, стакан, пастилки от кашля «Вике», журнал «Ти-ви-гайд», коробка с мозольным пластырем и пустые металлические тарелки с остатками еды. Футах в четырех от «трона» старика стояла елка высотой около фута, покосившаяся, словно Пизанская башня; лампочки, намертво закрепленные на ней, тускло мерцали сквозь дым сигареты, догоравшей в пепельнице Мэйвис. Старуха тоже была при бутылке и стакане. Правда, она отдала предпочтение перцовому шнапсу. В комнате мерзко пахло перегаром, сигаретным дымом, пастилками «Викс» и еще подливкой от солсберийских бифштексов, застывшей на дне алюминиевых тарелок.
– Что ты кричишь, старик? – сказал Кристофер, войдя в комнату, и выложил сверток с ветчиной на стол.
– Ничего. Простудишь меня насквозь, черт бы тебя побрал. Что ты здесь шляешься в полицейской форме? Хочешь показать мамочке и папочке, какой ты важный?
– Слушай, Эд, оставь мальца в покое, – сказала Мэйвис и разразилась безудержным кашлем.
– Я принес вам ветчину, – сказал Кристофер.
– Ветчину… что ж, неплохо, – сказала Мэйвис. – Давай-ка выпьем.
– Я на работе.
– Ах, да, верно. Какого черта… выпей хотя бы чуть-чуть. Все-таки Рождество.
– Я не пью.
– Ах, да, совсем забыла.
– Он не пьет, Мэйвис, – осклабился старик. – Наш жалостливый, честный и благородный полицейский даже не притрагивается к такой гадости, не так ли, офицер?
Зачем он опять пришел сюда? Зачем обрекает себя на душевные муки, неизбежные после подобных встреч?
– Тебе бы пора просохнуть, – сказал он Эду. – Я помогу тебе в этом в любое время, когда захочешь.
– Пришел читать свою рождественскую проповедь, да? Я просохну, когда захочу просохнуть! Я уже говорил тебе это! Думаешь, раз принес эту вонючую ветчину, так имеешь право читать здесь мораль? Так вали отсюда, вот что я тебе скажу!
– Угомонись, Эд, – взмолилась Мэйвис. – Крис, садись.
– Я не могу. Много вызовов, хотя и сочельник. Я просто думал…
А что он, собственно, думал? Что они изменились? Изменились по мановению волшебной палочки, продолжая все так же киснуть день за днем в этом вонючем алкогольном хлеву?
Господи, до чего же они отвратительны и вместе с тем жалки.
– Что-нибудь слышно о Джинни? – спросил он.
– Ничего, – ответила Мэйвис. – Могла бы хоть открытку прислать отцу с матерью к Рождеству, так нет же, куда там…
Она ровным счетом ничего не поняла. Не поняла, насколько они нелюбимы, не поняла, что они не заслужили ни малейшего уважения со стороны своих детей. Чтобы получить право именовать себя родителями, совсем не достаточно выносить ребенка в своей утробе и потом изрыгнуть его на свет Божий.
Глядя на них, он чувствовал, как подступает к горлу тошнота.
– Что ж… угощайтесь ветчиной. А мне пора идти.
Мэйвис встала проводить его; лучше бы она осталась в своем кресле – ему не хотелось лишний раз чувствовать ее вонючее дыхание – смесь перегара и табачного дыма, не хотелось, чтобы ее грязная одежда касалась его, не хотелось видеть вблизи ее пожелтевшие от никотина пальцы.
К счастью, она не коснулась его и, что было бы еще более отвратительным, не поцеловала в щеку, что иногда себе позволяла.
Когда дверь за ним захлопнулась, он с наслаждением глотнул свежего воздуха, выйдя в чистую звездную ночь – ночь, когда люди молились в церкви, дарили друг другу подарки и пели рождественские гимны.
И он подумал: «Ли, пожалуйста, будь дома, когда я подъеду к одиннадцати».
У Оррин и Пег Хилльеров было заведено так, что сочельник они встречали в доме Ли, а Рождество праздновали у Сильвии. Ллойд, по традиции, приходил около полудня в канун Рождества и оставался на всю ночь, чтобы утром присутствовать при раздаче подарков. Дженис, разумеется, на Рождество приехала домой, и, что особенно изумило Ли, маленькая Сэнди Паркер тоже явилась днем накануне Рождества и пробыла у них целый час. Хотя Ли и была настроена дружелюбно по отношению к девушке, тем не менее не могла не признаться самой себе, что ревниво воспринимает эту пышноволосую брюнетку с большими темными глазами только как особу, с которой ее сын не так давно познавал элементарные основы флирта, а возможно – даже вероятнее всего, – и петгинга.
Нолан, Сэнди, Джейн и Ким – добрые, отзывчивые сердца, – зная, каким грустным будет этот праздник без Грега, тоже заскочили к Ли.
Служба начиналась в шесть, а после Ли угостила всех устричным коктейлем и клюквенным тортом с горячим коньячным соусом – своими традиционными предрождественскими лакомствами.
Открыли подарки от Оррина и Пег, остальные же оставили нераспакованными до рождественского утра. Посмотрели телетрансляцию концерта Паваротти, выступавшего в каком-то гигантских размеров готическом замке в сопровождении хора из ста двадцати голосов.
Всем очень не хватало Грега, и каждый время от времени выходил из гостиной, пытаясь скрыть от окружающих подступавшие слезы.
В десять часов Оррин и Пег объявили о том, что собираются домой.
Ли сказала:
– О, останьтесь еще хотя бы ненадолго. Кристофер освободится в одиннадцать и сразу же приедет.
– Извини, дорогая, но мы не можем. Нам рано вставать: утром надо быть у Сильвии, чтобы вместе со всеми открыть подарки.
