все обернется! Я бы все на свете отдал, чтобы этого не допустить. Как… как она узнала? Ну, ведь не из чата! Стоп… А почему нет? Это специфическое сообщество и…
Меня словно молнией простреливает. Я открываю Телегу. Судорожно пролистываю сообщения. Продираюсь сквозь флуд… Потом понимаю, что если Дина здесь и есть, то явно инкогнито. Что ж я тогда ищу? Иголку в стоге сена, не иначе. Возвращаюсь в конец. На манеже все те же. Есть тут один параноик с пересаженной полгода назад печенью, которому каждый раз кажется, что у него началось отторжение.
«Ребят, похоже, мое дело труба. Смотрю в зеркало – глаза желтые».
«Что ты гадаешь? Сдай анализы».
«Я сдавал. Ферменты в норме. Врач говорит, все ок. Но что они понимают, эти врачи?».
«На самом деле много. Так что расслабься и выдыхай. Если бы отторжение началось в самом деле, ты бы это почувствовал».
«И как же?»
«Дикая слабость, тошнота, боль в подреберье, озноб. О симптомах тебя должны были предупредить еще перед операцией».
«Да предупреждали. Но кто его знает, как оно на деле ощущается?»
«В точности так, как и описывается. Дерьмово». Коварный смайлик.
«Ты как будто знаешь, о чем говоришь».
Нет ответа.
Нет ответа.
Нет ответа…
Просмотреть профиль.
Ничего особенного. Обезличенная фотка. Закат. Его мог снять кто угодно, наверное… Но я срываюсь с места и несусь к единственному охраннику, оставленному приглядывать за домом.
– Паша! Паша… Звони Борису. Сейчас же… У меня дело.
– Извините, мне не велено беспо…
Хватаю охранника за грудки и ору, так что слюни брызжут:
– Звони. Скажи, что это вопрос жизни и смерти. А лучше сразу передай трубку мне. Дина… – я не могу договорить. Голос ломается. Я разжимаю пальцы и сгибаюсь пополам, яростно хватая ртом воздух. И вероятно, это мое невменяемое поведение все же доказывает – дело и впрямь серьезно. Потому что Паша таки звонит. И действительно передает мне трубку…
И начинается ад. Убедить Бориса в том, что Дина в опасности. Смотреть, как он набирает, видно, ее номер и не получает ответа… И на часы смотреть, отсчитывая… Прикидывая в уме, есть ли шанс? Хоть какой-то. Ругать. Дину, за то, что она сдалась. И себя… за все на свете. За то же отсутствие визы, которая дала бы мне шанс увидеть ее быстрей…
Умирать. Воскресать. Параллельно убеждая отца, что если Дине потребуется новая пересадка, то вот он я… лучший донор из всех возможных. Если только она потребуется… Господи. Чуть перевести дух, когда Борис отзвонится, долетев. И снова залезть в петлю, когда он подтвердит, что наши дела действительно плохи, что не зря я поднял всех на уши.
Умирать. Умирать. Умирать… каждую секунду неизвестности.
– Ты можешь встретить ее у трапа вместе со скорой.
– Я… а, может, не терять времени? Ну, изъять…
– Прекрати. Какой смысл тебя кромсать, пока мы даже толком не знаем, что с ней?
Я вскидываю взгляд на отца. Сколько он со мной здесь торчит?
– Пап… Я… не хотел стать твоим разочарованием.
– Ты не стал. Не думаю, что мог бы сильнее тобой гордиться… – батя сглатывает, и я все-таки плачу.
И снова дорога. На этот раз в аэропорт. И снова ожидание. Наверное, недолгое, все же когда скорая на летном поле, с формальностями не тянут, но… время – весьма относительная величина. Мне оно кажется вечностью.
– Дина! Дина… Скорее носилки! Осторожнее.
– Не кричи. Мне страшно плохо.
А я ее голос месяц не слышал… Падаю на колени. Времени на сантименты нет. Но нет сил обойтись без сантиментов.
– Не буду кричать. Я просто выпорю тебя, когда все закончится. Как ты могла допустить это? Как ты могла? Я же… – чувствую, что если не остановлюсь, то разрыдаюсь вслух как ребенок. – Ладно. Мы это потом обсудим, – закрываю двери скорой. – Лиля… кровь cito.
– Я ничего плохого не делала.
– Ты чуть себя не угробила! – я ору. В скорой кроме нас еще три человека…
– А тебе какое дело до этого?
Я открываю рот. Хватаю спертый воздух, как рыба… «Какое мне дело?» – хочется проорать. Но вместо крика с моих губ срывается всхлип. Еще, и еще один. Я реву как ребенок, вытирая нос гребаной маской. Реву так, как не плакал тысячу лет. Может, вообще никогда. Уткнувшись носом в обивку салона. И, может быть, правда слышу, а может, мне просто чудится за спиной ее удивленные… робкие… «Федя»… «Фед, ну, ты чего?».
– Я люблю, Дина. Я люблю… В-вот чего ты… я правда не знаю.
Следующие полтора часа нам не до разговоров. Дину обследуют. Я присутствую при всех процедурах. Но как же трудно сосредоточиться под ее пристальным, сдирающим кожу взглядом…
– Я ошиблась, да? – Дина откашливается. За последний месяц, похоже, она стала еще тоньше. Она кажется такой маленькой на большой больничной кровати. Такой чудовищно маленькой. Не сумев выдавить из себя ни звука, киваю. Я уже все сказал. А детали сейчас… ну, кому они, ей богу, нужны?
– Прости.
– Ты меня тоже. И пожалуйста, никогда… никуда больше не уходи, не дав мне объясниться.
– Куда ж я теперь уйду? – Дина шевелит рукой с воткнутой в нее капельницей.
– Да уж.
– Не злись. Я пила все-все свои лекарства.
– Вопрос, как тогда ты докатилась до такого…
– А это тебя, очевидно, Федор Алексеевич, спросить надо, – звучит за спиной отцовский голос. Не совсем понимая, что на это ответить, я молча наблюдаю за его приближением. А тот не спешит развивать тему. Пододвигает стул. Тяжело на него опускается и прячет лицо в ладони.
– Все так плохо? – усмехается Дина, но она меня не обманет. Я вижу… вижу этот страх в ее глазах. Зеркальное отражение моего собственного ужаса. – Нужен… новый орган? Операция?
– Никакая операция здесь не поможет.
Бескровные губы Дины дрожат. Она отводит взгляд, чтобы не показывать мне своих эмоций, но я же… Я же испытываю все то же.
– Кроме кесарева сечения, конечно. Но до этого еще надо дожить с таким-то токсикозом.
Федор
– Папа? Данька, Ник, папа вернулся! А мы тебя не ждали
